Мемуары везучего еврея. Итальянская история - [23]

в театре «Колон». Когда мы в своих голубых униформах морских пехотинцев вошли в зал, народ, похоже, обезумел. Я вернулся в Италию, убежденный в том, что мне более всего подходит военная карьера, хотя большим разочарованием стал тот факт, что мой желудок доказал неразумность попытки поступить в Морскую академию. На морском курорте Градо, где мы обычно проводили начало лета, я встретил первых еврейских беженцев из Германии. Я хорошо помню эту семью по фамилии Фюрст: пожилого респектабельного господина, его жену и двух их дочерей. Они, наверное, были весьма состоятельны и находились в Градо в ожидании разрешения на въезд в Палестину в качестве туристов. Они рассказывали моей матери о том, что происходит с евреями в Германии, но никогда не упоминали о своих собственных страданиях или потерях. С интересом, однако без особого доверия, они слушали наши рассказы о разнице между Италией и Германией и судьбой евреев в этих двух странах. Поскольку они не читали книги Людвига о его встречах с Муссолини, мой отец пошел искать ее в своей библиотеке. Перед тем как одолжить им книгу, он прочитал мне из нее несколько отрывков, где этот немецкий писатель цитирует высказывания дуче по поводу антисемитизма и в пользу евреев. Фюрсты уехали из Градо вместе с нами, и через несколько лет я безуспешно пытался найти их в Палестине. В горах, в огромном поместье, принадлежавшем фабрике, которой отец управлял, работая на своего брата, нереальность моего существования и мое безумие превосходили даже то, что было на курортном побережье. Дядина фабрика была главным объектом всего района. Ему принадлежала целая долина с несколькими горами, два маленьких озера, служивших источником электроэнергии для близлежащего города Тарвизио, большие участки леса и целая деревня, дома которой он сдавал своим рабочим. Это было и в известной степени является и до сих пор — поместьем феодала под патерналистским управлением моего двоюродного брата, а я в то время был сыном брата «сюзерена». Тому, кто не жил в то время и в тех местах, трудно описать, что означало быть членом семьи, которой принадлежали земля, дома, дороги и леса целого района; семьи, которая давала работу тремстам семьям и заботилась об их благополучии путем старомодной системы социальной опеки нуждающихся, поддерживала маленький церковный приход, отвечала за местную спортивную деятельность. Человеку, незнакомому с той ситуацией, трудно понять, что означало жить в стране, где профсоюзы были запрещены, забастовки карались тюремным заключением, а работы не хватало и она плохо оплачивалась.

Положение нашей семьи улучшилось и по политическим причинам. Долина, принадлежавшая фабрике, была языком, зажатым между Югославией и Австрией. Она перешла к Италии после Первой мировой войны по воле тех, кто не обращал слишком большого внимания на доктрину Вильсона[29] о самоопределении. Ее немецкое название было заменено фашистами на другое, долженствующее напоминать об античном Риме, а для населения, сплошь австрийского, говорящего по-немецки и по-словенски, итальянская власть была костью в горле. В результате, когда по соглашению 1939 года между Гитлером и Муссолини девяносто процентов населения избрало Третий рейх, они, счастливые, пошли погибать под Сталинградом или от бомб союзников. Я могу себе представить, что их чувства по отношению к евреям не сильно отличались от тех, которые испытывали нацисты с другой стороны границы, но мой дядя давал им средства к существованию, а мой отец не только управлял фабрикой, но и был высшим фашистским функционером района, а также являлся ответственным за противовоздушную оборону всей пограничной зоны. Иными словами, мы были объектом их естественного уважения к властям и источником страха перед силой захватчиков. Тот факт, что мы были евреями, делал эти обстоятельства еще более зловещими.

Ни о чем этом я в то время не имел ни малейшего понятия, несмотря на то что бывший австрийский бургомистр деревни, симпатичный высокий аристократ из Каринтии, пытался время от времени объяснять мне ситуацию. Он жил рядом с почтой в большой вилле из дерева и кирпича, где он рисовал, коллекционировал спичечные коробки, трамвайные и железнодорожные билеты, засушенные цветы и почтовые марки. Моя страсть к маркам придала мне смелости переступить порог его дома, хотя моему отцу, в глубине души убежденному, что старый джентльмен был по-прежнему врагом Италии, это не слишком нравилось. И действительно, в студии этого почтенного джентльмена висел большой портрет человека, которого он называл своим дядей, но на самом деле то был не кто иной, как австрийский император Франц-Иосиф. Бургомистр нарисовал поверх военной формы кайзера элегантную вечернюю одежду, то бишь фрак с белым галстуком-бабочкой. Когда я стоял перед этим портретом и с восхищением глазел на него, хозяин дома подмигивал мне сияющими глазами с нависшими над ними кустистыми белыми бровями. Мы оба получали удовольствие от этой тайной церемонии, после которой он приглашал меня в гостиную, где его служанка уже приготовила для меня длинные ломти черного хлеба с маслом и медом. Пока я уплетал их, бургомистр показывал мне свои военные и гражданские награды и рассказывал о своих путешествиях в Россию и Англию.