Мемуары - [5]

Я не знаю, на что похоже побережье Лагуны в наши дни, но в тридцатые годы это было прекрасное место для летнего отдыха. Все время — волейбол, серфинг и серфингисты, колония художников, и так далее и тому подобное, и все это — потрясающее. Сейчас мне кажется, что самым лучшим было — кататься с наступлением темноты на велосипедах вдоль каньона, ведь небо в те времена было поэмой. И собаки на каждом ранчо вдоль нашего пути лаяли на нас, не угрожающе, а просто чтобы дать нам понять, что они не дремлют.

То лето было самым счастливым, самым здоровым и самым сияющим временем моей жизни. Я вел тогда дневник и там описывал это лето как Nave Nave Mahana — так называется моя любимая картина Гогена (таитянского периода), и означает это «беззаботные дни».

Так и продолжалось до самого августа, месяца, когда небо по ночам было просто сумасшедшим, полным даже после восхода солнца падающих звезд, несомненно влияющих на человеческие судьбы.

Двумя словами: грянул гром. Он ударил сначала по курам, а потом рикошетом — по нам. Одним хрустально чистым утром мы вышли из лачуги и обнаружили, что примерно треть нашего пернатого стада валяется кто на спине, кто на боку с лапами, вытянутыми в состоянии rigor mortis[5], а выжившие в этой внезапной эпидемии были не в лучшем состоянии. Они сонно бродили в своей загородке, как бы в глубокой скорби по своим почившим товаркам, и время от времени то одна, то другая, кудахтнув, падала, чтобы больше никогда не подняться. Мы так и не узнали, как называется эта болезнь. Но это был конец Nave Nave Mahana.

Моему другу каким-то — даже законным — образом удалось достать старый побитый фордик, и к вечеру того дня, когда разразилось несчастье, он покинул поле боя, и я остался один с зачумленными птицами, почти завидуя их участи. Наступил, по-моему, самый долгий период голода в моей жизни. Я жил без всякой пищи дней десять, если не считать за пищу остатки сухого гороха и авокадо, которые я время от времени воровал из рощицы в каньоне. Я довольствовался этим скудным рационом, потому что курицы, героически выжившие, но больные, явно не годились ни для сковородки, ни для кастрюли, а я сам был охвачен какой-то странной апатией, которая не давала мне удрать с этого ранчо — впрочем, у меня не было ни гривенника, ни почты, чтобы отправить послание о помощи — если бы мне даже пришла в голову такая сумасшедшая идея.

Я открыл, однако, что через три дня такого существования голод перестает чувствоваться. Желудок сжимается, голодные спазмы прекращаются — и Бог или не знаю кто — невидимо нисходят на тебя, и безболезненно накачивают тебя успокоительным, так что ты обнаруживаешь, что живешь в некоем любопытном, абсолютно необъяснимом состоянии полного покоя, и это состояние идеально для медитации прошлого, настоящего и будущего, именно в этой последовательности.

После двух недель такого состояния, находясь почти все время в горизонтальном положении, я услышал чихание мотора драндулета моего друга, и он вошел, улыбаясь во весь рот, как будто отсутствовал минут десять.

Во время отсутствия он играл на своем кларнете в каком-то ночном заведении возле Лос-Анджелеса, получил плату за неделю, и этой суммы хватило, чтобы нам обоим отправиться в горы Сан-Бернардино на время, необходимое, чтобы прийти в себя после наших тяжких испытаний.

В то лето я получал много писем от разных бродвейских агентов, видевших мое имя в театральной колонке, как лауреата той самой «специальной премии» Группового театра. Одна из агентш заявила, что ее совсем не интересуют серьезные пьесы, но ей нужна пьеса-«толкач». Я ответил, что могу ей предложить толкать мой подержанный велосипед. Но другая леди — Одри Вуд — проявила более серьезный интерес, и по совету Молли Дей Тэчер Казан я выбрал миссис Вуд, и эта утонченная маленькая женщина, которую муж называл «маленьким гигантом американского театра» — они оба были миниатюрными созданиями — взяла меня, в глаза меня не видя, и я оставался ее клиентом долгое, долгое время.

Поздней осенью 1939 года, во время добровольного заточения на чердаке нашего семейного гнезда в пригороде Сент-Луиса, я из телеграммы от мисс Луизы М. Силлкокс, в то время — исполнительного секретаря Гильдии Драматургов, и по телефону от Одри Вуд получил известие, что я — обладатель гранта в тысячу долларов, и поэтому, как настаивали обе леди, должен первым же автобусом отправиться в Нью-Йорк, где тогда проходило вручение (и, наверное, проходит сейчас).

Первой это известие получила моя мать, неукротимая миссис Эдвина (Корнелиус К.) Уильямс. Она чуть не рухнула! По-моему, в первый раз я увидел ее в слезах, с застывшим взглядом, очень меня тронувшим, как и ее крик: «Том, я так счастлива!»

Конечно, я был счастлив не меньше ее, но по каким-то причинам везение, даже большое, никогда не вызывает у меня слез — впрочем, как и большое невезение. Я плачу только на сентиментальных кинофильмах, а они обычно очень плохи.

Сент-Луис — не самый большой город в мире, и тот факт, что Рокфеллеры вложили тысячу долларов в мой писательский талант — а наличие его еще надо было доказать в то время и некоторое время спустя тоже — вызвал в городе значительный интерес. Все три городские газеты пригласили меня к себе на интервью по поводу этого гранта.