Мемуары - [106]

Я читал, что такой блестящий человек и художник, как Юкио Мисима, верил в реинкарнацию. Если и так, то со мной он этот вопрос не обсуждал.

Мне трудно поверить, что после смерти существует что-то, кроме вечного забвения. Это ужасное предательство, с которым человеку приходится жить. Я слышал, что все прямые линии во вселенной постепенно искривляются, а кривая линия может постепенно, искривившись, вернуться к своему началу — это как-то связано с природой второго рождения. Но ведь придется столько ждать, и хотя мысль об этой отдаленной возможности успокаивает, успокоение это какое-то холодное — можно снова родиться на планете, превратившейся в кучку шлака — если такие вообще существуют. А о всяких прочих возможных случаях и подумать страшно.

Верно другое: неопровержимо доказано, что пространство и вселенная искривлены — в том смысле, какой мы вкладываем в это слово.

И в результате нам остается только или простая детская вера, неприемлемая для взрослого человека, или — что?

Что, на самом деле? Привычное отчаяние дневного и ночного существования, с которым мы слушаем тихие, но гигантские шаги нашего неумолимо приближающегося конца? Практика медитации в одиночестве, и, с ее помощью, стоический выход за границы телесного «я» и его забот?

Мне известна привлекательность этого дальневосточного пути примирения «я» с концом существования, но я слишком западное создание, чтобы следовать по нему без трубки с опиумом.

Остается только одно — чувствовать приближающуюся смерть и вызывать из своей крови всю смелость, что была в ней от рождения — когда-то ее было очень много.

Не так давно мы обедали вместе с очень талантливым молодым чернокожим, написавшим историю джаза и популярной музыки в Гарлеме. За едой он сделал такое мудрое и такое удивительно «черное» замечание, что я записал его на салфетке.

«Бог никогда не приходит, когда ты хочешь Его, но Он всегда приходит вовремя».

Что делать, пока ждешь? Конечно, я буду продолжать работать, но не обманывая себя, что завершаемое сейчас содержит в себе столько же жизненной силы, сколько ее было в моей работе, когда жизнь во мне била, как ключ.

Как рискованно бьют ключи,

Из которых я пью опрометчиво.

(Строчки из раннего моего стихотворения, когда меня переполняли образы, еще укладывающиеся в размер.)

Что делать еще?

Будучи чувственным существом — кстати, почему я все время пишу «существом», а не «человеком»? — я буду продолжать делать то, что делаю сейчас. Ублажать себя хорошим вином и вкусной едой — но не допьяна, не до пресыщения и не до ожирения. Пытаться положиться на тех друзей, что остались друзьями, несмотря на трудные и горькие годы, которые, кажется, у меня прошли. И познавать — надеюсь — в духовном и плотском отношениях — желанного молодого друга; не так часто теперь, но через благоразумные промежутки времени.

Не погрязать в суете, но хранить гордость — это прямые противоположности: быть слабым и потворствовать слабостям, и быть сильным и осознавать необходимость жить с честью.

Вы думаете, что я рассказал вам историю моей жизни?

Я рассказал вам о событиях моей жизни и описал, как мог, всех участников этих событий — без нежелательных последствий для них.

Но жизнь состоит из того, что в данный момент происходит в нервах и в сознании, и сколько ни пытайся, никогда не сведешь их к реальностям своей собственной истории.

Работа живописца, сведенная только к видению, абстрактному и иносказательному — как он сам изволит — точнее передает вам моменты его интенсивного познающего бытия. Джексон Поллок мог написать экстаз — какой не опишешь словами. Ван Гог мог уловить для вас моменты красоты, неописуемой, как уход в сумасшествие.

Те, кто рисовали и лепили чувственную (в смысле восприятия) и чувственную (в смысле любви) обнаженную натуру во всем ее блеске, позволили сделать ее осязаемой для вас — вам самим никогда бы так не почувствовать ни кончиками своих пальцев, ни эрогенными зонами вашего тела.

Юный поэт Рембо — единственный писатель, которого я могу вспомнить в настоящий момент, кто смог сбежать от слов в ощущения бытия и выразить их ночами в обнимку с абсентом — благодаря своей юности, растревоженной революцией. Еще, конечно, Харт Крейн. Оба поэта коснулись огня, который заживо сжег их. Может, только через самопожертвование такого рода, мы, живые существа, и можем предложить вам всю правду о нас самих — в границах книги.

Если это так, то несоответствия, встречающиеся в этой попытке рассказать историю моей жизни — поверьте мне, я пытался это сделать — могут (должны!) стать моим преимуществом и не стать вашим разочарованием.

В этом году Рождество для Розы праздновали вместе с Новым (1975) годом, потому что Рождество я провел в путешествиях «по стране», и Роза заранее получила только обещанный подарок — жемчужные сережки. Они хорошо сочетаются с жемчужным ожерельем, что я купил у Сакса вместе с вечерним платьем, симпатичным переливающимся платьем того цвета, что называют фисташковым. Накануне Нового года я снова навестил Розу и подарил ей за пропущенное Рождество подарки посерьезнее: прекрасный жакет из серебристого меха и две шелковые блузки, расшитые весенними цветами. (Роза совершенно не потеряла свою болезненную страсть к красивой одежде, из-за которой она так много приятных часов своего девичества провела за разглядыванием витрин в сент-луисском округе. Теперь проблема другая — найти в Стоуни-Лодже достаточно места для хранения всего ее гардероба — большая часть платьев не помещается в ее комнате).