Мемуары шулера - [11]
Скажем, накануне они потеряли 100 000 франков. При средней прибыли в пять процентов это должно было бы принести им пять тысяч франков ренты, в сущности, двадцатку в день — вот за этим-то они и приходят сюда каждое утро: чтобы выжить, добыть себе на пропитание.
В кармане у каждой припасено по 300–400 франков — ведь поди знай, чего не бывает! — потом усаживаются, и как только запускают шарик, все в работе. Осмотрительные, осторожные, — искушенные! — у каждой своя система, а потому все как одна уверены, будто играют не на авось, а наверняка.
Если они ставят 2 франка на шесть номеров, 19–24, то это не наобум, за кого вы их принимаете. Спросите у них сами, они вам объяснят;
— Так ведь только что восьмерка выпала, стало быть, надо ставить на 19–24!
И если они проигрывают, то изумленно таращат глаза и чистосердечно, с обезоруживающей откровенностью качают головами:
— Нет, это просто уму непостижимо!
Проходит час за часом. Они часов не наблюдают. Даже час обеда. И почти каждый день, скажем, три дня из четырех, наступает момент, когда они выигрывают франков по двадцать пять-тридцать. Тогда бабули собирают пожитки, и вы сможете видеть, как они покидают игорный зал, огорченные, что приходится уйти, и неизменно ворча себе под нос.
Если вы навострите уши и последуете за ними, непременно услышите, как они шепчут одна другой:
— Эх, вот дура, и что бы мне поставить на дюжину посередке, когда выпало семнадцать!
Положительно, этих старушенций разве что могила исправит.
В те времена, о которых идет рассказ, я, само собой, даже ногой не ступал в эти игорные залы. И по двум причинам: во-первых, я был несовершеннолетним, а во-вторых, официальным служащим Княжества. Между тем решение уже было принято, я был уверен: только полный придурок может рисковать своими деньгами этаким манером.
И все, что я видел, что слышал вокруг, лишь снова и снова утверждало меня в этом мнении.
Ах, сколько пикантных анекдотов, и какого назидательного свойства!
Однако ничто не произвело на меня такого впечатления, как одна на первый взгляд малозначительная деталь, о которой собираюсь рассказать ниже.
Франсуа Блан — человек, основавший Монте-Карло — нажил на этом деле больше 800 миллионов франков. Так вот, все дни напролет он проводил у себя в кабинете, следя за исходом всех игр за каждым из столов, о чем его оповещали час за часом.
И чем же он там занимался, у себя в кабинете?
Подсчитывал барыши? Не угадали!
Он раскладывал пасьянсы!
Да, этот человек, о котором говорили: «Выпадет Красный или Черный, все равно в выигрыше останется Белый![1]», — этот человек, который давал поиграть в рулетку всему миру, проводил время, интересуясь у Судьбы, благосклонен ли к нему Его Величество Случай!
Однажды, когда один из служащих казино сообщил ему, что великий князь Констанин вот уже час выигрывает в «тридцать-и-сорок» больше трехсот тысяч франков, он поинтересовался:
— Он стоит или сидит?
— Стоит.
— Постарайтесь сделать так, чтобы он сел. И он проиграет все, что выиграл.
Он знал: чтобы уйти победителем, надо продержаться стоя.
Уникальное место на свете, где отменили смерть — ибо в Монте-Карло ни разу не видели ни единого покойника.
(Должно быть, их там предают земле по ночам, дабы не огорчать еще живых.)
Восхитительное место, где, и вправду, живут, питаясь чужими иллюзиями!
Удивительная точка земного шара, где не найдешь и сотни метров вспаханной земли.
Да и где там, черт побери, репу-то сажать, если куда ни кинешь взгляд — все сплошь гостиницы да отели!
И есть среди них такие большие, по-настоящему огромные, что граница проходит прямо между левым и правым крылом здания.
Так что, если вас вдруг в один прекрасный день вздумают выслать из Монако, просто перейдите из одного гостиничного номера в другой — вот и все дела.
Именно в Монте-Карло мне случилось впервые в жизни заниматься любовью.
Она была графиня. Уже потом до меня дошло, что дамочка, похоже, была не первой свежести.
Жила она в Монако в одиночестве, с пяти до семи играла в рулетку и занимала в отеле спальню с гостиной, сразу два номера, 107-й и 109-й.
Ужинала она в восемь, всегда за одним и тем же столиком, ела мало, но за каждой трапезой пропускала бутылочку шампанского. Сразу после ужина поднималась к себе. В те времена я подвизался лифтером. Однажды вечером, поднявшись на свой этаж, она дала мне пять франков, целую пятифранковую монету — но не бросила небрежно, этак с кончиков пальцев. А вложила прямо в ладонь и еще прижала, да так сильно, что мне почти больно стало. Будто на звонок нажимала! Пять франков чаевых, в 1898 году — это было просто уму непостижимо, и я тут же засунул другую руку в карман, нашаривая монетки, чтобы дать сдачи.
— Нет-нет, это все вам, — остановила она меня.
Назавтра она сделала то же самое.
А на третий вечер, выходя из лифта, сказала:
— У меня нет при себе мелочи, зайдемте ко мне.
Я последовал за ней. Она вошла. Я остался на пороге. Она обернулась.
— Можете войти, — пригласила она.
Я вошел. Она посмотрела на меня, и я увидел, как меж пальцев у нее блеснул двадцатифранковый луидор. Она протянула его мне, и тут, ясное дело, у меня уже не оставалось никаких сомнений, чего ей было нужно. Но повторяю, мне тогда было семнадцать, и я был девственником. Тем не менее я уже готов было броситься на нее, как тут вдруг в душу мне закралось подозрение: «А вдруг я ошибаюсь? А что, если она хочет вовсе не того? Еще закричит, звонить начнет, прислугу вызовет?..»
