Мемуары посланника - [81]

Тем временем в Латвии образовался новый кабинет министров, памятный тем, что министр иностранных дел Балодис, бывший посланник в Литве, отличался слишком большой осторожностью, граничившей с панической боязнью. В моменты политических осложнений и обострений он совершенно терялся, не знал, что делать, а потому другие, посторонние и даже враждебные силы могли влиять и руководить им без особого труда. Опасаясь нареканий, хотя бы только мерещившихся, Балодис предложил мне подать в отставку, забывая о престиже страны и ее представителя.

Я собирался уехать в начале мая. По случаю отъезда у нас с женой начались многочисленные прощальные обеды. Я был бы неблагодарным и непамятливым, если бы забыл эти дни, сочувствие моих коллег, их трогательные обращения к нам и с нами, их внимательность и возмущение всем, что было проделано с нами в Москве. Они хотели как можно крепче запечатлеть нашу долгую дипломатическую дружбу, которая в данном случае была воистину сердечной и вполне искренней. Жена моя получила много подарков. Персидский посол Ансари и его жена подарили ей старинное кружево, тонкой работы ящик. Мадам Шоу поднесла украшение для стола собственной работы. Не забыл меня и французский посол, я получил от него старинные фарфоровые часы. Тогда, за отъездом графа Брокдорф-Ранцау, обязанности старшины дипломатического корпуса исполнял посол Эрбетт.

Поэтому, чтобы показать дружную атмосферу, в которой жил тогда в Москве наш дипломатический корпус, приведу в подлиннике письма Эрбетта и мои ему.

Эрбетт писал:

Moscou, le 26 Avril 1929.

Mon cher Ami,

Ma femme et moi, nous vous demandons de vouloir bien accepter, pour Madame Ozols et pour vous, ce petit souvenir qui vous rapellera les heures dont nous garderons nous-mêmes le plus fidèle souvenir, les heures que nous avons passées tous ensemble ici.

Votre départ à tous deux est pour nous un profond chagrin. Notre consolation est de penser que l’amitié qui lie nos deux ménages subsistera, et que nous nous retrouverons. C’est dans cet espoir que je vous prie de présenter à Madame Ozols, avec les plus affectueux souvenirs de ma femme, mes respectueux hommages, et d’accepter pour vous-même l’expression de mon invariable attachement John Herbette[13].

Мой ответ:

Moscou, le 27 avril 1929.

Bien cher Ami,

Ma femme et moi, nous avons été profondément touchés du magnifique souvenir que Madame Herbette et vous avez bien voulu nous envoyer hier, comme signe de la sincère amitié qui nous unit, amitié qui subsistera toujours entre nous.

L’ancienne et précieuse pendule que nous avons reçue et qui ornera notre appartement nous rappellera que le temps passe, mais que notre amitié restera toujours aussi sincère qu’elle l’a été jusqu’ici.

A moi, elle me rappellera votre travail exceptionnel à Moscou qui, comme une pendule en marche, contribue au bien-être, non seulement de votre chère patrie, mais de l’humanité entière.

Madame Ozols et moi, nous sommes heureux et fiers d’avoir des amis comme Madame Herbette et vous.

Nous avons l’espoir de vous rencontrer encore dans la vie, et soyez persuadés que ces rencontres seront pour nous une grande joie. Ch. Ozols[14].

Прекрасный подарок Эрбетта и сейчас украшает мой рабочий кабинет, я иногда подхожу и читаю записанные в фарфоровую книгу, изображенную на этих часах, слова: «Le temps s’enfuit pourquoi le regretter, malgré la perte volage, qui nous force à le quitter, en faire usage c’est l’arrêter»[15].

Если не все, то многие знали о той борьбе, которую мне пришлось вести в Москве и Риге, все были на моей стороне, каждый поддерживал меня как мог. Еще начиная работу в Москве, я присылал розы из моей латвийской усадьбы в подарок дамам и Чичерину. И теперь на этом последнем московском вечере тоже хотел, чтобы были розы, как можно больше роз. Я делал это с особым умыслом, о котором едва ли могли догадаться участники вечера. Умысел невинный, символичный. Я хотел, чтобы розы, как высшая красота природы, олицетворяли ту душевную красоту, которую выказали мне гости и друзья. Чтобы чистота этих цветов напоминала нашу общую работу и цели, к которым мы всегда стремились, чистоту и красоту, о которой Достоевский сказал: «Красота спасет мир».

В общей атмосфере предательства, подлогов, нападок из-за угла, которые организовало ГПУ во главе с величайшим бандитом Ягодой, как Москва его впоследствии величала при поддержке НКИД, это особенно хотелось подчеркнуть. И действительно, когда все дамы с розами в руках танцевали в большом зале посольства, взору представала красивая картина общего единения и воодушевления. Тут были и слезы, и поцелуи, и открытый протест.

Но ГПУ и НКИД, поняв, что я не только не уничтожен, а, наоборот, становлюсь для них еще более неудобным, готовили мне проводы совершенно другого характера.

Когда я впервые приехал в Москву как посланник, две посольские комнаты стояли без подходящей мебели. Я просил правительство отпустить кредиты на ее покупку. Мне отказали, мотивируя тем, что посланник, по желанию, может купить мебель за свой счет. Я так и сделал. Теперь, уезжая и не желая разрушать меблировку посольства, я снова предложил приобрести мебель, но и на этот раз получил отказ. Пришлось взять эту мебель с собой. Ее упаковку я поручил московской фирме. При этом присутствовал и советский таможенный чиновник, чтобы наблюдать, что именно я увожу с собой. Тем не менее за неделю до отъезда я получил тревожную весть. Служащий латвийской концессионной фирмы в Москве по секрету сообщил, что один чекист сказал ему о каком-то скандале, готовящемся для посланника. Я насторожился. На основании опыта меня осенила мысль, что по дороге в мой багаж могут подкинуть что-нибудь компрометирующее. Ничего другого я предполагать не мог, ибо все предусмотрел. Я стал советоваться с коллегами, как быть. Норвежский посланник Урби, большой знаток протокола, посоветовал поставить на все вещи печать посольства. Я так и сделал.