Мемуары на руинах - [12]

Последнее лето в детском саду перед школой. Там, в Рождественно, у воспитательниц было три поляны, по которым расходились группы. Маруся всегда умудрялась сбежать. Она шла по тёплым пыльным просёлочным дорогам, заросшим орешником, вдыхала терпкий пыльный воздух, изумлялась каждому новому повороту, каждому красному обрыву Оредежи, и наслаждалась свободой и независимостью. Странно, но её ни разу не поймали, она умудрялась вернуться ровно к тому моменту, когда детей пересчитывали. Взрослые по-прежнему считали Марусю хорошей девочкой. Правда, в родительский день случился казус: к Марусе никто не приехал. Родители подружки, рабочие с «Красного треугольника» взяли её с собой. Как это было принято, взрослые устроили пикник на берегу речки, а детей отпустили купаться. Взрослые наслаждались долгожданным отдыхом на природе, пока не увидели, что дети посинели и дрожат от холода. Какие проблемы! Марусе налили стограммовый стаканчик водки и дали закусить помидором. Папа всё-таки приехал, но пьяна ли была Маруся, так никто и не знает, потому что температура уже поднялась до сорока градусов, и ребёнка отправили в изолятор. В последнее лето детства Маруся трагически распевала: «Говорят все, что я некрасивая, так зачем же он ходит за мной…»

– Итак, разъехались. Бабушка с Музой переехали на улицу Рылеева, на последний этаж доходного дома, в комнату с печкой. Меня очень часто «подкидывали» к бабушке, сажали на девятнадцатый трамвай, который шёл из Кировского района, по Обводному, мимо «Красного Треугольника», по Лиговке, мимо Московского вокзала и бывшей тогда Греческой церкви… А дальше надо было идти пешком от Жуковского до Рылеева. Мы тогда были самостоятельными детками. Улица Рылеева была вымощена булыжником, по которому, при отсутствии автомобильного потока так весело было перепрыгивать с камушка на камушек. На «Песках» стоял удивительный запах (о, эти запахи моего детства!) – дыма из печных труб, дров, поленниц, сложенных во дворах, и совершенно сухих до появления центрального отопления подвалов, в которых ещё не водились крысы и комары, но можно было хранить запасы овощей. Какой непередаваемый запах стоял на «парадной», каменной, с литыми перилами лестнице! Мы с бабушкой ездили за дровами на набережную Невы, где теперь стоят сфинксы Шемякина. А тогда не было набережной, а громоздились брёвна на продажу. Заказывали грузовик с наколотыми дровами, везли по адресу, а дальше хозяевам надо было быстро «раскидать» то, что обеспечивало теплом на всю зиму. У бабушки были две узкие кладовки с двух сторон от парадного входа. Я, что есть сил, помогала. А потом сидела у печки, всё пытаясь открыть дверцу, чтобы посмотреть на огонь, и, уменьшая тем самым тягу.. ну и т. д. у кого есть теперь камин – тот знает. Правда, каждый раз, чтобы затопить, Мария Васильевна должна была спуститься, а потом подняться на пятый этаж с поленницей дров. Но ведь у неё был орден Ленина…

Кроме печки у бабушки в комнате была кровать «красного дерева», на самом деле, красного дерева были только украшающие детали, а всё остальное – шпон по ёлке, но детали были грандиозными – высокие ступенчатые… (Всё это мой отец «модернизировал» и упразднил в духе отказа от излишеств конца шестидесятых), мой любимый скрипучий книжный шкаф, как мне казалось – чёрного дерева, на самом деле – крашеный, но резной. В нём на нижней полке всегда стояло для меня любимое варенье из брусники с яблоками, и он тоже так дивно пах! Нет, конечно, в этой комнате жила ещё и Муза с её девичьими проблемами, но тогда, когда я была маленькой и спала с бабулечкой вдвоём на кровати красного дерева, меня это мало задевало: – Как, ты съела сливочное масло! (Почти по Хармсу) – Это же было для Марусечки, чтобы картошку ей пожарить на маслице!

Ещё у бабушки на окне был огромный фикус. Она, не пьющая совсем, никогда, покупала с пенсии «маленькую», разводила её водой и поливала свой фикус (кто-то ей порекомендовал). После её смерти родители забрали фикус, стали его поливать обычной водой, он зачах за месяц. С тех пор я уверена, что ни в коем случае нельзя резко бросать пить.

Квартира была огромная, естественно, с одной кухней на всех и ванной, которой нельзя было пользоваться, потому что она была – дровяная. У меня были приятели – Витька и Сенька. Иногда мы закрывали дверь в первый парадный холл, гасили свет и играли… как же это называлось? Ну, в общем, кто в темноте кого поймает… А когда выгоняли взрослые – так славно играли во дворе, среди дивно пахнущих поленниц. В Новый год тогда было необходимо ко всем соседям зайти в гости, посмотреть, у кого лучше наряжена ёлка, съесть что-то такое, чего у тебя (в отличие от еврейской семьи) не готовят.

Мне было уже двенадцать, когда с бабушкой стало происходить что-то странное: она говорила мне: – Пошла за чем-то на кухню, открыла ящик стола, руку в него засунула… а зачем, не помню…

Их было три сестры: Прасковья, старшая, Анастасия, младшая, дожили почти до девяноста лет. И только моя Мария Васильевна умерла в 63. Я её уже старше. Орден Ленина куда-то сгинул (вернуть, что-ли, надо было родной партии), а осталась кровать (мой любимый книжный шкаф был вынесен на помойку, которая заменила поленницы дров), и мешок лоскутков: прокипячённых и тщательно выглаженных. И моя память… Они все – Ефремовы, приехали один за другим в Ленинград из Рыбинска. Там, у прадеда, работника железной дороги, был двухэтажный дом недалеко от вокзала. Детей, как водится, было много, выжили: Прасковья, Леонид, Мария и Анастасия. Отец семейства был очень верующим, мучил детей запоминанием библейских текстов, как выяснилось не так давно, мог приложить дитятю головой об печку… (Это я в смысле модных разговоров про карму). Мария вышла замуж там же в Рыбинске. Партия была очень выгодная: Мясников был не из пролетариев, а из купцов, у них был каменный дом, он закончил Рыбинскую мореходку, играл в ансамбле балалаечников, оставил огромное количество дореволюционных фотографий, не желтеющих, никому не нужных, потому что уже никто не знает, кто на них запечатлён. Но деда я всегда узнаю. Да и как не узнать «денди» в роскошном костюме и шляпе, запечатлевшим себя в городе Лондоне в 1929 году (год рождения моей матери). Дед Леонид, перевезя семью в Ленинград, довольно скоро оставил Марию, стал штурманом дальнего плаванья, затем – капитаном, любимой дочери – златовласке, привозил чемоданы продуктов и «вещей» из-за границы. Но потом, как у всех – война. Пока не знаю точно, где был дед во время войны (узнаю), но, когда мне было один-два месяца, дед был в Мурманске, он отправлялся в Ледовый поход (не тот ли «Перегон», о котором написал Конецкий, по повести которого был снят телефильм, в котором я снялась (Конецкий смотрел материал, бил себя по коленкам и кричал: да, такая, такую я написал!), и Марусю родители ему торжественно представили. А потом дед умирал от рака носоглотки (что часто бывает у моряков, надышавшихся перенасыщенным солью ветром). Ему было всего 55, Марусе – три, и она очень хорошо помнит и холм из глины с песком, и кашу с изюмом(кутью) и тошнотворный запах свинофермы, который для неё навсегда стал запахом смерти. (За Серафимовским кладбищем, действительно, существовала свиноферма, директором которой был некий Голомшток, спустя полвека ставший Марусе каким-то родственником и похороненный там же, на Серафимовсом, где её почти что – все…