Мемуары на руинах - [11]

Уже была украшена ёлка, и комната наполнялась её запахом. Фонари на улице были тусклыми, они не слепили глаза и позволяли увидеть и белые сугробы, не загаженные автомобильными выхлопами, и чёрные силуэты старых лип, выживших в блокаду, и крупные хлопья снега, медленно и умиротворяюще падающих в колеблющемся свете. Маруся, как многие дети, ждала, что в Новый Год произойдёт ЧУДО, но она не ждала ряженого Деда Мороза, тогда этого бизнеса ещё не было, Маруся ждала чуда, и попросила родителей разбудить её ровно в полночь. Что и было сделано. Девочка ещё не знала, что её нельзя будить – убить сможет, она орала и била ногами в руках у расстроенного отца, и не знала, что несостоявшееся Чудо станет причиной всех психологических проблем, и однажды приведёт к попытке самоубийства. Новый Год – самый ненавистный праздник разрушения иллюзий.

Папа купил Марусе «снегурки» – коньки, которые привязывали к валенкам, и учил кататься на коньках на маленьком, тогда казавшемся огромным пруду посреди Покровского сада. Весной ей купили велосипед, двухколёсный! И, о символические образы, преследующие нас! – учил её кататься на двух колёсах, придерживая за седло и уговаривая крутить педали. Она так хорошо их крутила, пока видела тень отца, бегущего за велосипедом… Но как только эта тень, чёткая в ярком солнце, отстала, она, тут же потерявшая уверенность – рухнула. Так до сих пор перед глазами – тень отца, отставшего, лишившего поддержки… Детский сад… Недавно его снесли… Детей водили на прогулки по Покровке, выстроив парами. И главное развлечение – рассматривать выложенные между окнами на вате (от сквозняков) произведения тогдашнего домашнего дизайна: ёлочные игрушки, звёзды из фольги, засохшие папоротники… А весной водили на Фонтанку, где резали наросшие ветки тополей (их тогда, после войны, много посадили в городе, где все почти деревья ушли на дрова). И мы их собирали, терпкие, липкие, чтобы принести домой и поставить в банку с водой. Они очень быстро давали листочки, знаменующие начало весны. Баня. Общая баня. Ванн не было практически ни у кого. Мучительный для ребёнка жар и пар. И, наконец, – награда: маленький бассейн с «грибком» – маленькой конструкцией с прохладным душем по периметру – счастье, ради которого можно было терпеть это мучительное мытьё.

Всё было бы хорошо, если бы юная Муза не влюбилась в Марусиного красивого отца… ((подозреваю, что он стал для неё идеалом мужчины на всю жизнь). Утром девочку отводили в детсад, и ей пришлось идти по полу, на котором пятнами сверкали свежие яичные желтки в прозрачном ореоле. У бабушки всегда была целая миска яиц на шкафу (это после блокады), а Муза швыряла их в неё, в маму, как бомбы, непонятая, одинокая и нелюбимая.

Надо было разъезжаться. Мама была практична и активна. Поделить двадцать метров комнаты в коммуналке – это была серьёзная проблема. Мама все вечера проводила на Малковом переулке. Там всегда стояла большая толпа. Люди переходили от одного к другому с вопросом: – А что у вас? Почти всегда мама брала Марусю с собой не для того, чтобы научить практической жизни, а просто потому, что не на кого было оставить. Вот она и слонялась в этой толпе, предаваясь, за неимением иного, собственным фантазиям. Мамина страсть к обменам так глубоко впечаталась в её сознание, что иногда, стоя в булочной в очереди за хлебом, она рассчитывала: вот если бы это помещение было пустое и принадлежало мне, как бы я его перепланировала и обустроила! Мамина страсть к обменам заставляла менять адрес каждые три-четыре года, выигрывая, каждый раз, два-три метра площади, что для семьи тогда было очень важно! Если маме не удавалось поменять площадь, она устраивала перестановку в комнате. Отец так к этому привык, что вырезал из картона маленькие символы нашей жалкой мебели: кругляш – обеденный стол, прямоугольники – тахта и мой диванчик, шкаф… На миллиметровой бумаге создавался чертёж комнаты, по которому все эти кружочки-квадратики долго двигали, в спорах и обидах, пока не находился оптимальный вариант. Наконец, переехали в почти новый, девятиэтажный дом с огромными светлыми окнами на проспекте Стачек. Квартира была трёхкомнатная: две занимала рабочая семья с девочкой, больной полиомиелитом. Папа по – прежнему, был обожаем – читал маме Коллинза, переводя с английского, играл на семиструнной гитаре: «Гони кур под сарай», три аккорда, казавшиеся дочери музыкальным шедевром. Маруся боготворила отца, во всём ему подражала: шахматы? – значит, надо научиться, ну… хотя бы знать, как ходит конь, и что такое – «рокировка».

Эрмитаж? Да! Слушать мифы в папином изложении, переходить из зала в зал… Вместе с папой считать, что лучшая картина всех времён – «Кающаяся Мария Магдалина» Тициана, потому что слеза – совершенно настоящая! А Пикассо – урод и безобразник! Но подлинное наслаждение, только для двоих – фотография! Отец уже давно был ею увлечён и оставил запечатлённую в изображении летопись семьи, в которой одна из первых фотографий – двухмесячная Маруся, смотрящая в объектив ещё не наполненными сознанием глазами. Как странно сейчас, в конце жизни, смотреть в эти свои глаза! Маленькую кладовку отец приспособил под фотостудию, и что же это было за волшебство: при свете красной лампы пинцетом подцеплять кусочки бумаги, и видеть, как постепенно проявляются лица… А потом – в закрепитель, наклеить мокрые снимки на оргстекло, высушить, отглянцевать…