Мемуары мессира Д'артаньяна. Том III - [53]

Смерть Министра

Его Величество Британское не нашел это особенно необходимым, потому как рассудил, что заключенные будут отпущены на свободу до того, как он распорядится переправить кого-нибудь за море. Тем не менее, хорошенько над этим поразмыслив, он последовал его мнению и отправил туда шевалье Тампля, переодетого матросом. Он сказал по прибытии, будто бы потерпел кораблекрушение на берегах Бретани, и, остановившись в городе под предлогом напускного недомогания, вернулся оттуда несколькими днями позже, так ничего и не сумев узнать о том, о чем он мог бы вынести ясное суждение. Он узнал только то, что заключенные были отпущены на свободу в тот же самый день, когда посланник Короля, его Мэтра, отбыл из города, и все они удалились по дороге на Париж. Король Англии не пожелал ничего сказать обо всем этом, хотя думал он об этом деле ничуть не меньше. Он уверился более, чем никогда, что этими людьми были те, что [191] выкрали у него его заключенного; в том роде, что он нисколько не меньше ненавидел Кардинала, чем Кардинал ненавидел его с тех пор, как он выказал презрение к альянсу с ним; от этого неизбежно произошел бы какой-нибудь разрыв между двумя Коронами, если бы не то обстоятельство, что Кардинал вскоре умер. [193]

Восшествие великих Служителей

Наследство Кардинала

Он испустил дух в Венсенне девятого марта 1661 года, не пережив и года мира. Ему было всего лишь пятьдесят девять лет, возраст явно недостаточно древний, чтобы можно было сказать, будто бы он умер от старости. Никогда еще человека настолько не ненавидели, а, следовательно, столь же мало о нем сожалели. Однако, так как он натворил много зла при жизни, он пожелал делать его еще и посмертно. Он подал жалобы Королю против Месье Фуке и против всех деловых людей, выставив их перед ним, как больших воров. Я полагаю, что в основном он был прав, и они были еще большими, чем он о них сказал. Так как все они были ничтожными людьми и нажили невероятные суммы в течение несовершеннолетия Короля, их можно было осудить поверхностно, не боясь при этом допустить ошибки. Действительно, вовсе не нужно было других доказательств их взяточничества и их воровства, чем те прекрасные дворцы, что они [194] понастроили в Париже и в округе; золото и лазурь сияли там со всех сторон, начиная от чердаков и кончая самыми роскошными апартаментами. А какой они были обставлены мебелью, еще никогда не видели великолепия, подобного этому. Однако не замедлили найти это обвинение странным; не то чтобы оно было неправдоподобным, но потому как оно исходило от него. Было непривычно видеть вора, обвиняющего другого, по крайней мере, когда он не был в руках правосудия, а так как он оставил более тридцати миллионов состояния, именно ему должны были бы устроить процесс, скорее, чем остальным, потому как среди воров не было ни одного, кто мог бы считаться таковым в сравнении с ним.

Он оставил еще, после собственной смерти, двух племянниц на выданье; но одну из них, а именно Ортанс, он заранее пообещал в жены Маркизу де ла Мейере, при условии, что тот примет имя и герб Мазарини. Он утвердил ее своей единственной наследницей, лишив наследства других, дабы оставить ей состояние, способное вызвать зависть множества государей. Муж, кого он для нее выбрал, также обладал значительными богатствами со своей стороны, и кроме того, был в прекрасных отношениях с Королем; так как он не был тогда еще тем, кем его видят сегодня, в том роде, что можно смело сказать, насколько монахи, кому он отдал все влияние над его душой, полностью перевернули ему мозги. Он сделался ревнивцем, однако, тотчас же, как на ней женился, и, вынужденный тремя или четырьмя месяцами позже уехать в Бретань, где он был Наместником под властью Королевы-матери, имевшей преимущественное право владения этим наместничеством, он бросил ее без единого су в Париже, дабы отомстить ей этим за то горе, какое она, по его мнению, начинала ему доставлять.

Она, впрочем, не испытала от этого больших тягот, потому как имела друзей, а они были не в настроении покинуть ее в нужде. Существовал среди других и один такой, кто во всякий день посылал ей [195] букет, до каких она была большой охотницей, присоединяя к нему, не изменив своему обычаю ни единого раза, кошелек, где содержалась сотня луидоров. Этот кошелек предназначался, однако, лишь для ее мелких удовольствий, и он взял на себя заботу снабжать ее всем необходимым для ее дома. Ее муж, едва отъехав на четыре лье от Парижа, уже раскаялся, что оставил ее в подобном состоянии, написал этому человеку, попросив его поддержать ее в нужде. Он обязался вернуть ему все, что тот авансирует ради этого; но что до сотни луидоров и букета, то это дело он взял исключительно на свой счет и даже не получил от того за это ни малейшей благодарности.

Герцог де Невер и Герцогиня де Мазарини

Надо было обладать достоянием, чтобы во всякий день позволять себе эту затрату, и быть или весьма зажиточным Принцем, или же, по меньшей мере, деловым человеком. Он не был, однако, ни тем, ни другим; это был всего лишь человек довольно скромного ранга, весьма удаленный от титула Принца и превосходивший также тех, кого называют сторонниками; но он управлял кое-какими делами, чем занимается еще и теперь, и именно оттуда он черпал эту сумму, ничем этого не выдавая. Он черпал ее оттуда все-таки, имея строгое намерение возместить ее собственными руками. Он претендовал кроме того на получение от нее кое-какого товара за эту сумму, товара, тем не менее, что не должен был бы стоить излишне дорого Герцогине, предполагая, во всяком случае, что она не придавала особенно великого значения своей чести. Он был без памяти в нее влюблен, и только этим намеревался оплатить свои издержки. Я не знаю, преуспел ли он в этом, в чем я лично сильно сомневаюсь; все, что я знаю наверняка, так это то, что Герцог сделал его вот так своим Интендантом без жалования, но вскоре лишил его своей доверенности, когда он сам заметил или же ему просто описали то, что происходило. Он приревновал к нему, более чем к кому бы то ни было, хотя у нее были и другие воздыхатели, [196] и он столь мало сдерживался по этому поводу, что разве слепцы да глухие не заметили бы его слабости. В самом деле, он не удовлетворился демонстрацией собственными действиями того, что принимал это дело близко к сердцу; он еще и высказал то же самое на словах, в том роде, что все это сделалось общедоступным, как хлеб на рынке.