Мемуары - [61]

Париж был в то время раздираем распрями, как никогда: {52} двор что ни день подкупал кого-нибудь из парламентских и в народе; побоище в ратуше повергло всех в ужас: армия принцев не решалась выйти в открытое поле, а ее пребывание в Париже усиливало всеобщее озлобление против Принца, и его дела дошли до столь плачевного состояния, какого ранее еще не бывало, когда испанцы, равно желавшие воспрепятствовать как падению, так и возвышению Принца, чтобы до бесконечности длить воину, вторично послали к Парижу герцога Лотарингского во главе значительных сил с задачей остановить королевскую армию. Он даже окружил ее в Вильневе-Сен-Жорж и сообщил в Париж, что заставит ее сразиться или уморит голодом в ее собственном лагере. Эта весть обнадежила Принца, который поверил в такой исход этой битвы и в то, что он намного улучшит его положение, хотя, говоря по правде, г-н де Тюренн никогда не терпел недостатка в съестных припасах и располагал полной свободой отойти в Мелен и уклониться от боя; и, в конце концов, он беспрепятственно туда удалился, когда герцог Лотарингский отбыл в Париж, {53} а Принц болел затяжною горячкой.

В дальнейшем отряд, которым командовал граф Палюо, овладев Муроном, {54} присоединился к армии короля. С самого начала войны граф Палюо с немногочисленными войсками держал в осаде маркиза Персана; но после того, как болезни обессилили защитников города, на него пошли приступом и взяли его, столкнувшись с менее стойким сопротивлением, чем подобало ждать от столь отважных солдат, затворившихся в крепости, которая была одною из лучших и мире, не будь у них недостатка во всем. Эту потерю Принц должен был ощутить тем острее, что отчасти был и сам в ней повинен, ибо ничего не предпринял, чтобы выручить осажденных, хотя и мог это сделать в то время, когда королевская армия стояла возле Компьена, и ему нередко бывало довольно легко оказать помощь Мурому, а между тем его войска, разоряя окрестности Парижа, только усиливали ненависть, которую он к себе вызывал.

Не был он удачливее, да и служили ему не лучше также в Гиени: нелады между принцем Конти и г-жой де Лонгвиль, усилив распри в Бордо, явились удобным предлогом для всякого, кто хотел отмежеваться от Принца. Некоторые города, например Ажен, открыли ворота войскам короля, а народ Периге пронзил кинжалами своего коменданта Шанло и прогнал прочь гарнизон Вильнев-д'Аженуа, где укрылся маркиз Теобон, оказался единственным городом, решившим сопротивляться, и он проявил при этом такую доблесть, что графу Аркуру пришлось снять осаду. После этой небольшой неприятности граф недолго оставался в Гиени, то ли потому, что и в самом деле не доверял двору, или, может быть, так как решил, что, утвердившись в Бриссаке, Филиппсбурге и Эльзасе, сможет там заложить для себя основы уверенного и независимого положения, и, отбыв из своей армии, как человек, опасающийся ареста, со всей возможной поспешностью направился в Филиппсбург.

Тем временем болезнь Принца усиливалась, и хотя она была очень тяжелой, все же не повела к роковому исходу, как это случилось с г-ном де Шавиньи, который в происшедшем между ними крайне резком объяснении заразился от Принца горячкой и по истечении немногих дней умер. Его злоключения, однако, не окончились вместе с жизнью, и смерть, которая должна класть предел всякой злобе, оживила ее, казалось, в его врагах. Ему вменили в вину едва ли не все, какие только можно представить себе, преступления, его обвинили даже в том, что за спиной Принца он выслушал предложения, сделанные ему двором через аббата Фуке, и пообещал склонить Принца пойти на уступки в тех пунктах, от которых тот никоим образом не должен был отступаться. А между тем достоверно известно, что г-н де Шавиньи свиделся с аббатом Фуке по распоряжению самого Принца, Пустили по рукам и списки с перехваченного письма аббата Фуке, в котором тот сообщал двору, что Гула намеревается убедить Месье отделиться от Принца, если тот не примет предлагаемые ему условия мира, а поскольку Гула находился в полнейшей зависимости от г-на де Шавиньи, то и на последнего пало подозрение в том, что он был причастен к этим переговорам и одновременно предавал Принца и двору, и герцогу Орлеанскому.

Тогда же, когда г-н де Шавиньи умер в Париже, в Понтуазе умер герцог Буйонский. {57} Это было чувствительною потерей для обеих партий. Он располагал возможностью содействовать заключению мира и более, чем кто-либо иной, достигнуть установления взаимного доверия между кардиналом Мазарини и Принцем и подписания того соглашения, над которым старательно трудился секретарь кабинета Ланглад. Смерть герцога Буйонского должна была бы уже сама по себе исцелить людей от честолюбивых стремлений, отвратить их от стольких планов, которые они измышляют ради осуществления своих далеко заходящих замыслов. Честолюбие герцога Буйонского подкреплялось всеми качествами, долженствовавшими обеспечить ему успех. Он был доблестен и в совершенстве знал военное дело. Он обладал красноречием доходчивым, естественным, пленяющим; ум у него был ясный, изобретательный, способный разобраться в самых трудных делах; суждения - здравы; способность распознавать сущность вещей - поразительна, и он выслушивал подаваемые ему советы с мягкостью, со вниманием и с особого рода благожелательностью, и казалось, что он принимает свои решения, извлекая пользу из доводов, приводимых ему другими. Однако все эти великие достоинства часто бывали ему бесполезны из-за упрямства его судьбы, почти всегда противившейся его рассудительности, и он умер в то самое время, когда его заслуги и нужда, которую в нем имел двор, вероятно, взяли бы верх над его несчастливой звездой.