Мемуары и рассказы - [127]

– Ну, спасибо за ужин и за беседу. Давайте помогу вам посуду помыть.

– Ты что это, за бабью работу?

– А я маме вере всегда помогал.

– Не женат еще, видно.

– Не женат.

– Невеста, небось, есть?

– И невесты нет.

– Ну, мы тебя быстро окрутим. У нас девушки всякие есть – и ученые, и хозяйки хорошие, и на лицо – баские. А ты сюда какую работу работать приехал?

– Я врач, хирург.

– Во как! А умеешь?

– Да пока не очень. Я ведь только что институт окончил.

– А сам-то откуда?

– Учился в Москве, а сам из Тбилиси.

– Грузин, значит?

– Нет, почему. В Тбилиси не одни грузины живут. Родители мои там всю жизнь работают. Врачи они.

– Что же тебя в такую даль занесло? Небось, от твоего Тбилиси тысячу километров будет.

– Больше! – засмеялся Геннадий.

– За что тебя сюда повыслали? Али учился плохо?

– Почему плохо? Хорошо учился. Это ведь так полагается – выучился и отработай три года, куда пошлют.

– Ну, за три года я тебя обязательно посватаю! – тоненько засмеялась хозяйка.

– Только я сваха особенная.

Она помолчала, опять чему-то засмеялась, отодвинула немытую посуду на другой конец стола, оперлась о него локтями, положила лицо на темные, сухие ладони. Уже тускнеющий вечерний свет из окошка падал на нее сзади, лицо от этого как бы разгладилось, и в эту минуту она стала удивительно похожей на свой портрет. В полумраке видны были только глубокие две морщины, сбегающие от носа к подбородку.

– А хочешь, я тебе интересное расскажу? Да не побасенку, а правду. Про нашу со стариком жизнь. Хочешь?

– Хочу.

– Только это надо издалека начать. Слушай-ка. Мы с ним из одной деревни, на одном порядке жили, забор в забор. С измальства как бы дружились – сестры его, он да я. На речку вместе, за грибами. Подрос он и стал у отца проситься, чтобы отдал его к богомазам учиться. А отец-то ни в какую! Старшой он, а за ним еще шестеро, да все – девки. Кому работу работать? А рос он здоровый, красивый, кудрявый. Да он и сейчас кудрявый, несмотря, что за семьдесят. Почитай со всей деревни девки на него заглядывались. Ну, стало нам по двадцать. Жениться, замуж идти пора. А у меня подружка была сердечная, закадычная подружка. Настёнкой звали. Вот Настёнка и задумала за Павла замуж идти. Пристала ко мне – уговори Пашу сватов ко мне прислать. Ты, говорит, ему вроде сестра, он тебя послушается. А мне то-то так неохота, так неохота! Однако – подружка! Стала ему говорить – засылай, мол, к Настёнке сватов, не бойся, враз согласится. Он меня послушал, послушал, да и заслал сватов, ну не к Настёнке – ко мне. С тех пор мы живем с ним пятьдесят пять годов. А Настёнка на меня так больше и ни разу и не поглядела, – прибавила она грустно.

– Во! – прервала она себя. – Явился, не запылился. Идет.

– Признаться, Геннадий не услышал ничего до тех пор, пока в сенцах кто-то не зашаркал о половик, тщательно вытирая ноги. Потом – несколько неровных шагов и, наконец, в дверях появился высокий старик с седыми, вьющимися волосами. Если бы не заметная хромота, он выглядел бы попросту красавцем – богатырем, этаким постаревшим Добрыней Никитичем.

– Вежливо поклонился, негромко произнес:

– Доброго вам вечера. Уже отужинали? Не дождалась старика, жёнка? Понимаю, понимаю, гостя потчевала. Не побрезгуете со мною по рюмочке? Имени-отчества пока не знаю, да за столом познакомимся. Как?

– Благодарю вас, Павел Степанович, не пью я.

– Никогда?

– Никогда.

– Ну, что ж, в одиночку и я не интересуюсь. Так как же вас звать-то?

– Геннадием.

– Иди, мойся, я сейчас согрею, прервала их хозяйка.

Порозовевший, как бы отдохнувший после мытья, хозяин, наконец, покряхтывая, боком уселся за стол.

– Вон когда война кончилась, – пожаловался он, – а до сих пор о себе знать дает – как потеплеет на дворе, так разбаливается, мочи нет.

– Ранение?

– Ага. Уже под самым Берлином. Всю войну не царапнуло, а тут под самый конец. Жаль, так до Гитлера и не дошел! А хотелось. Так хотелось а него на мертвого поглядеть… Ну, поторопись, Матвеевна, проголодался я.

…Может быть, оттого что в комнате было жарко, может оттого, что он никак не мог упорядочить, уложить в определенный ряд все навалившиеся на него впечатления, Геннадий долго не мог уснуть. В темноте, когда ему казалось, что он, наконец, вот-вот заснет, перед закрытыми глазами возникали странные звери с грустными глазами, корова, не отбрасывающая тени на ярчайшую траву. И почему-то вспомнился узкий переулок в Тбилиси, где жил он ребенком, четко разделенный солнцем на две неравные части – черню и белую; и хотя черная часть была тенью, казалось, что это плоско нарисованные светлые и темные дома. И чуть-чуть сжималось сердце от неуверенности, сможет ли он ужиться с этими, не совсем понятными ему людьми, сможет ли заставить их поверить, что он все-таки чему-то научился и что-то сможет в жизни сделать самостоятельно…

…Ему казалось, что проснулся он очень рано. Но по тишине в доме понял, что хозяева уже ушли на работу. Испуганно вскочил, торопливо стал одеваться. Натянул новые, узкие джинсы, еще тбилисскую замшевую курточку, ставшую ему несколько тесноватой, розовую рубашку – в первый свой рабочий день, так ему казалось, он должен был одеться особенно модно и по-современному. Увидел на стуле подле своей кровати стопку прикрытых чистой тряпицей еще теплых шанежек и стакан молока. С удовольствием поел и вышел на сверкающую под солнцем заснеженную улицу.