Мемуары фрейлины императрицы - [29]

Друг генерала барон Николаи захоронил тело в своем имении Мон Репо в Финляндии.

Мы тоже уехали в Руп в январе 1918 года. Не найдя извозчика, который доставил бы нас на Финляндский вокзал, мы добирались до него пешком. Два дворника и мой племянник помогали нам нести багаж.

Глава 16

Учредительное собрание – какой это был памятный момент в истории России и каким фиаско он завершился!

Благодаря поддержке немцев из Херсонской губернии членом собрания был избран и мой муж. Но Учредительное собрание было открыто и тут же распущено большевиками.

Я тогда гостила у Ольденбургских в Финляндии, когда муж сообщил мне о судьбе собрания из Мон Репо в Финляндии, где он тогда находился.

В течение четырех месяцев, пока шла гражданская война, я жила у Ольденбургских. Между мною и мужем было всего четыре часа езды, но мы были отрезаны друг от друга. В тот момент два кузена мужа находились в Копенгагене (один был поверенным в делах России), и они смогли сообщить мне, что Александр в безопасности и здоров.

8 мая 1918 года я отправилась в Петербург. С Финляндского вокзала мне пришлось добираться до дома тем же способом, что и минувшим январем, – пешком.

Муж пришел встретить меня. Я заметила, что он был очень печален. Вечером дома Александр сообщил мне, что мой брат Георгий умер в Сухуми 18 февраля, в день, когда город бомбили большевики. Прошло три месяца со дня его смерти, и я ничего об этом не знала!

В нашем доме происходили неприятные изменения. Нам приходилось продавать ковры, чтобы сводить концы с концами. Еда была в большом дефиците.

Глава Нейтральной Шведской комиссии по обмену гражданскими узниками назначил моего мужа своим ассистентом. Благодаря этому он <Александр> смог помочь некоторым нашим друзьям выехать в Литву или Украину.

Петербург выглядел очень грязным и неуютным. Смольный институт (учебное заведение для дочерей дворянства), где теперь находилась резиденция большевиков, пребывал в ужасном состоянии, и мой муж чувствовал себя почти физически больным, когда ему по делам приходилось там бывать.

Как сотрудник комиссии по обмену гражданскими узниками, тем не менее он мог наслаждаться порцией собачьих галет и мясом с кашей – ужасной смесью, которую он находил превосходной.

Мой муж, дворник и прачка – как работающие – получали полфунта хлеба, тогда как нам полагалась лишь 1/8. Когда мы уже больше не могли содержать слуг, у нас осталась лишь старая нянька Чичерина (брата министра иностранных дел), которая жила в нашем доме. Она осталась с нами и готовила нам еду.

В месяц на домашнее хозяйство нам позволялось снимать с нашего счета в банке только 150 рублей. Из этих денег мы должны были платить зарплату и кормить двоих прачек. Наша повариха была чудной женщиной. Мы вместе ходили на базар и покупали провизию.

В нашем втором доме, который находился в том же дворе, теперь разместился полк кавалерии. У них муж покупал овес, из которого мы готовили кофе и кашу. Наш скудный паек сахара мы делили на восемь частей.

По воскресеньям к нам приходили племянники и племянницы мужа, и мы угощали их рыбным пирогом, большая часть которого состояла из картофельных очисток.

Из Швейцарии мы получили таблетки какао, которые сосали, прогуливаясь по улице. Сама жизнь, за исключением продовольственного вопроса, все больше и больше напоминала прежнюю, до прихода к власти большевиков. Друзья приходили в гости, и мы, как и в старые дни, музицировали.

Но где-то подсознательно не покидало ощущение безнадежности, становилось ясно, что дальше так продолжаться не может. И это заставляло нас что-то предпринимать.

Наш старший дворник был главой домового комитета. И однажды меня, как рядового члена, «пригласили» в его комнату на заседание. Жена дворника была хозяйкой вечера.

Когда я хотела купить теплые вещи или даже просто калоши для нашей старой няни, мне приходилось спрашивать разрешение у комитета.

Парадный вход был закрыт, и посетителям приходилось входить в дом через черный ход – такое распоряжение отдал рабочий комитет, и наш дворник следил за его выполнением.

Как-то вечером, когда мы с друзьями находились в гостиной, явилось несколько человек, которые потребовали информацию о нашем жилище. Когда мы ее предоставили, они приказали поселить наших слуг, живших на верхнем этаже, в кладовую комнату на нашем этаже. Саму квартиру, по счастью, оставили нам.

Мы оставались в Петербурге до сентября, когда решили попробовать вернуться в Латвию, гражданином которой был мой муж, и поехать в Руп, который тогда занимали германцы. Мы уезжали в тот самый день, когда хоронили Урицкого[53].

Нам пришлось заплатить 125 рублей за извозчика, чтобы добраться до Варшавского вокзала. Я с нашим слугой взяла багаж и села в коляску, а муж с дворником пошли пешком.

На Варшавском вокзале мы взяли другого извозчика. Чтобы доехать до Балтийского вокзала – совсем рядом, – пришлось заплатить 25 рублей.

Во время поездки, которая выпала на годовщину занятия Риги германцами, в нашем поезде оказался немецкий офицер, который пригласил нас в свой вагон.

Приехав домой в Руп, мы застали все в чудовищном состоянии. Только одна комната осталась нетронутой. Весь дом был в запустении.