Мемуары фельдмаршала - [39]

Широко распространенное мнение, что Фрич был настолько озлоблен, что сознательно искал собственной смерти, совершенно противоречит тому, что офицер, сообщивший фюреру (в моем присутствии) о смертельном ранении Фрича, видел своими глазами: случайная пуля сразила генерал-полковника в тот момент, когда он разговаривал с офицерами своего штаба, и спустя несколько минут он умер от потери крови.

Война в Польше закончилась большим военным парадом по улицам частично разрушенной Варшавы, на который фюрер и я, с нашими лейтенантами, прилетели из Берлина.

На аэродроме перед нашим возвращением в Берлин в честь фюрера был устроен грандиозный банкет. Но как только Гитлер обнаружил в одном из ангаров обильно накрытый стол в форме подковы, он вдруг резко развернулся на каблуках, сказал Браухичу, что он ест только со своими войсками, стоя у полевой кухни, прошествовал назад к своему самолету и приказал пилоту немедленно взлетать. В то время как я нашел, что главнокомандующий сухопутными войсками проявил бестактность, устраивая этот банкет, он, конечно, действовал из лучших побуждений. Во время полета гнев фюрера утих, и он несколько раз заговаривал об этом банкете, казалось, он упрекает себя за такое поведение.

Когда я через несколько дней рассказал об этом Браухичу, он ответил мне, что банкет прошел великолепно – даже и без Гитлера.

Как только пала Варшава, первые дивизии начали перебрасываться на Западный фронт, хотя до этого времени обстановка там не ухудшилась, если не считать локальных сражений, вспыхивающих то здесь, то там, на подступах к Западному валу. Первые части были направлены на северный фланг в район Экс-ла-Шапель (Ахен) и к северу от него, так как фюрер считал, что наши жалкие пограничные силы на голландской и бельгийской границах были слишком слабы и что это провоцирует французов обойти Западный вал и нанести прямой удар в незащищенную Рурскую область. Но в то время наши оппоненты на западе, вероятно, все еще опасались нарушить нейтралитет Бельгии, поскольку ее король отказался разрешить проход французских войск по его территории, как мы узнали позднее из Рима, из-за родственной связи между обоими королевскими домами.

Поведение Советского Союза на протяжении нашей польской кампании было особенно интересным и весьма поучительным. После нашего нападения Гитлер, естественно, организовал запрос по дипломатическим каналам о вмешательстве Сталина в эту кампанию; мы были заинтересованы в этом, потому что нам было необходимо как можно скорее завершить ее – нам нужна была молниеносная война – ввиду уязвимости наших западных границ. С другой стороны, Сталин хотел поучаствовать в разделе Польши, по возможности с наименьшими [для России] потерями, поэтому он сообщил фюреру, что он сможет начать наступление не ранее чем через три недели, так как его войска были не готовы. С самого начала Верховное командование обеспечивало нашего военного атташе в Москве [генерала Костринга] информацией о происходящем, и далее по дипломатическим каналам предпринимались попытки убедить СССР изменить свою позицию, но из Москвы новостей больше не поступало: только то, что они не могут подготовиться к вмешательству быстрее.

Но как раз когда мы пересекали реку Сан на юге и Варшава оказалась в наших оперативных клещах, Красная армия – несмотря на свою мнимую «полную неготовность» – вдруг вошла в Польшу, атаковав отступающие остатки польских войск и взяв их в плен, в то время как они пытались пробиться в Румынию. Столкновений между нашими войсками и войсками Красной армии не было; советские войска остановились на почтительном расстоянии от демаркационной линии и обменивались с нами только наиболее срочными сведениями[21].

Сразу же после падения Варшавы поезда с войсками покатились на запад, максимально загрузив сеть железных дорог, причем часто войска проходили значительные расстояния до железных дорог пешим порядком. Вероятность осенней или зимней кампании на Западном фронте военному министерству казалась минимальной. Пока я еще оставался в гостинице «Штранд» в Сопоте, примерно 22 сентября, мне показали приказ Генерального штаба сухопутных войск о частичной демобилизации армии. Тогда я позвонил генералу Гальдеру и сказал ему, что этот приказ совершенно невозможен, так как фюрер еще не отдавал его; приказ был отозван или, точнее, изменен, поскольку уроки, которые мы получили во время польской кампании, требовали новых приготовлений к возможной войне на Западе.

Сила оппозиции военного министерства идее Гитлера привести войска в готовность к войне на Западе в начале октября 1939 г. была вскоре продемонстрирована в различных инцидентах. У военного министерства и подавляющего большинства высших генералов сухопутных войск, включая фон Рейхенау, были не только военные, но и политические основания для своего сопротивления, которые и я полностью разделял.

Даже не в связи с их страшными воспоминаниями о Первой мировой войне и мощностью грозной линии Мажино, оружия для разрушения которой фактически не было, они полагали, что армия была еще не готова к новому наступлению после восточной кампании, без передышки на восстановление сил, перегруппировку и новую мобилизацию, без завершения обучения и окончательного переоснащения. Были высказаны особые опасения насчет ведения войны в зимнее время, с его туманами и дождями, короткими днями и длинными ночами, которые создавали фактически невозможные условия для ведения маневренной войны. Кроме того, тот факт, что французы до этого не использовали даже хорошую погоду и слабость нашей обороны на Западе, подводили нас к выводу, что они на самом деле не хотят воевать и что любая наша атака только помешает будущим мирным переговорам – и, вероятно, вообще сделает их невозможными. Нам было ясно, что линия Мажино вынудит нас вести наступление через Северную Францию, Люксембург и Бельгию, и, по-видимому, даже через Голландию, со всеми теми последствиями, которые мы испытали в войне 1914-1918 гг.