Мемуары - [45]

Мы с братом добились трехмесячного отпуска и собирались уехать из Москвы прямо в Польшу к нашим родителям. Великий князь был опечален и обеспокоен тем, что близ него не останется никого, кто бы его понимал и кому бы он мог довериться. Беспокойство его усиливалось по мере того, как приближалось время нашего отъезда и разлуки на несколько месяцев. Наконец, он попросил меня составить ему проект манифеста, которым он желал бы объявить свою волю в тот момент, когда верховная власть перейдет к нему. Напрасно я отказывался от этого, он не оставил меня в покое до тех пор, пока я не согласился изложить на бумаге мысли, беспрестанно его занимавшие. Чтобы успокоить его, надо было исполнить его желание, которое все больше волновало его и которое он высказывал все настойчивее. Итак, я, хотя и наскоро, но как только мог лучше составил этот проект манифеста. Это был ряд рассуждений, в которых я излагал неудобства государственного порядка, существовавшего до сих пор в России, и все преимущества того устройства, которое хотел дать ей Александр; я разъяснял блага свободы и справедливости, которыми она будет наслаждаться после того, как будут удалены преграды, мешавшие ее благоденствию, затем провозглашалось решение Александра, по выполнении этой великой задачи, сложить с себя власть для того, чтобы явилась возможность призвать к делу укрепления и усовершенствования предпринятого великого начинания того, кто будет признан более достойным пользоваться властью.

Нет надобности говорить, как мало эти прекрасные рассуждения и фразы, которые я старался связать как можно лучше, были применимы к действительному положению вещей. Александр был в восторге от моей работы; она соответствовала его тогдашней фантазии, очень благородной, но в сущности и очень эгоистичной, потому что, желая создать счастье своего отечества так, как оно ему тогда представлялось, он хотел в то же время оставить за собой свободную возможность отстраниться от власти и положения, которые его страшили и были ему не по душе, и устроить себе спокойную и приятную уединенную жизнь, откуда он в часы досуга мог бы издали наслаждаться совершенным им добрым делом. Александр, очень довольный, спрятал бумагу в карман. Он горячо поблагодарил меня за мою работу. Это успокоило его относительно будущего. Ему казалось, что с этой бумагой в кармане он уже подготовлен к событиям, которые судьба могла неожиданно послать ему: странное и почти невероятное влияние иллюзий и мечтаний, которыми убаюкивает себя молодость, даже в таких условиях, при которых душа очень рано расхолаживается внушениями опыта. Я не знаю дальнейшей судьбы этой бумаги. Думаю, что Александр никому ее не показывал, со мной же он больше никогда о ней не заговаривал. Я думаю, что он ее сжег, поняв безрассудство документа, который я должен был составить по его требованию. Работая над его составлением, я ни на минуту не сомневался в его бесцельности.

В то время как мы занимались этими мечтательными проектами, одно новое обстоятельство придало намерениям великого князя более практический характер. С тех пор как я приехал в Петербург, я чаще всего бывал в доме графа Строганова. Я как бы вошел в их семью. Дружба и любовь, выказанные по отношению ко мне старым графом, оставили во мне воспоминание, которое всегда будет мне дорого и к которому я мысленно возвращаюсь с чувством большой благодарности. Я близко сошелся, как это бывает между молодыми людьми почти одних лет, с его сыном, графом Павлом Строгановым, и с его другом, Новосильцевым, воспитанником и любимцем семьи, приходившимся им дальним родственником. Молодая графиня была чрезвычайно изящна, добра, умна и любезна; не будучи очень красивой, она обладала более ценным, чем красота, — даром нравиться, очаровывать всех, кто ее знал.

Старый граф Строганов долго жил в Париже, при Людовике XV. Он желал, как большая часть русских бар, чтобы сына его воспитывал француз. Он даже отправил сына во Францию, с его наставником Роммом; мне говорили, что это был умный и добрый человек, восторженный поклонник Жан-Жака Руссо; он намеревался сделать из своего ученика Эмиля.

Старый граф, человек с благородными наклонностями и любящим сердцем, склонялся на сторону некоторых учений женевского философа и ничего не имел против этого плана. Поэтому граф Павел был предоставлен своему воспитателю, который заставлял его путешествовать пешком и старался дать ему воспитание, по-видимому, чересчур уж точно согласованное с заповедями Руссо. Когда вспыхнула французская революция, с гордостью объявлявшая себя следствием проповеди того же философа, Ромм отдался ей всей душой и хотел соединить долг гражданина с теми обязанностями, которые он взял на себя по отношению к своему ученику. Представился ряд случаев на деле показать осуществление тех идей, которые он старался привить ему в теории. Он поспешил дать своему воспитаннику возможность принять участие в собраниях и в революционных сценах, которые следовали тогда во Франции одна за другой, с устрашающей стремительностью. Гувернер и ученик скоро присоединились к Клубу якобинцев и регулярно посещали их заседания. Старый граф был извещен об этом русским посольством, находившимся еще в Париже; думаю, что ему писал об этом и сам Ромм, который воображал, что он всего лучше завершит взятую на себя задачу, предоставив своему ученику возможность участвовать в практическом применении своих идей.