Мемуары безумца - [53]

В то время я много читала. Были две книги, которые я перечитывала сто раз — «Поль и Виргиния»[112] и другая, она называлась «Преступления королев».[113] В них я видела портреты Мессалины, Феодоры, Маргариты Бургундской, Марии Стюарт и Екатерины II. «Как хорошо быть королевой, принимать поклонение влюбленной толпы!» — думала я. Что ж, я и была королевой, какой можно быть в наше время, и, входя в ложу, с вызовом обводила торжествующим взглядом публику, тысячи глаз следили за движением моих бровей, все повиновались моей дерзкой красоте.

Я устала от вечных поисков любви, но больше чем когда-либо желала ее, и вот, превратив порок в тяжелое наказание, я бежала сюда, с пылающим сердцем, словно собиралась продать девственность. Избалованная, я смирилась с дурной едой, изнеженная, спала на жалкой постели и думала, что, опустившись так низко, перестану, быть может, вечно стремиться вверх, и если износится тело, то и желания уймутся. Я хотела покончить с ними и сделать отвратительным то, к чему так пылко стремилась. Да, я нежилась в ваннах из молока и земляники, а пришла сюда, на общее убогое ложе, доступное всем. Я могла принадлежать одному, а стала служанкой толпы, и это жестокий хозяин! Ни огня зимой, ни хорошего вина к обеду, одно платье на целый год. Но не все ли равно! Не в том ли мое занятие, чтобы быть обнаженной? Но последняя моя мысль, последняя моя надежда — знаешь какая? Найти однажды того, кого не встретила ни разу, кого искала в роскошных постелях, на балконах театров, а он все ускользал от меня. Я тянула руки к этой несбыточной мечте и надеялась, что настанет день и он придет — нельзя не найти его среди такого множества мужчин, — высокий, благородный, сильный. У него будет властный взгляд султана, голос чувственный и мелодичный, пугающая гибкость и сладострастие леопарда в благоухающем теле, и зубы, с наслаждением готовые впиться в ту грудь, что дышит страстью к нему. Кто бы ни пришел, я думала: «Не он ли это? Пусть он полюбит, усмирит, подчинит меня! Я одна буду для него гаремом. Я знаю, какие цветы будят желание и как само изнеможение превратить в дивный восторг. Я буду кокетливой, чтобы тешить его честолюбие и развлекать ум, и вдруг стану томной, гибкой как тростник, источающей ласковые речи и нежные вздохи, для него буду виться змеей, биться ночами в неистовых содроганиях. В жаркой стране я буду пить вино из хрусталя и плясать для него с кастаньетами испанские танцы или, вскочив, завывая, как дикарка, спою громкую песнь войны. Если он любит статуи и картины, я буду принимать позы, как на полотнах великих художников — и он будет поклоняться мне. Если же ему нужен друг, я оденусь мужчиной, буду охотиться с ним, мстить его врагам. Если он захочет убить кого-то, я буду стоять на страже. Если он вор — мы станем вместе красть. Я одежду его буду любить и плащ, в который он кутается. Но нет! Никогда! Никогда! Напрасно шло время, и утро сменяло утро, напрасно мужчины владели моим телом, напрасно изнашивалось оно во всех мыслимых наслаждениях. Я осталась девственной, как и десять лет назад, если девственна та, у кого нет мужа, нет любимого, кто не знает наслаждения и мечтает о нем непрестанно, мысленно творит прекрасный образ, грезит им, слышит его голос в шуме ветра, ищет его черты в лике луны. Я девственница! Ты смеешься? Но разве нет у меня смутных предчувствий, жаркого томления — все это есть у меня, нет только самой девственности.

Взгляни на изголовье кровати, эти царапины на красном дереве — следы ногтей тех, кто бился здесь, чьи головы касались ее. С ними у меня никогда не было ничего общего. Я была близко, как только могут позволить объятия, но неизмеримая пропасть отделяла меня от них. О сколько раз, пока они, теряя рассудок, готовы были погибнуть от страсти, я в мыслях уносилась далеко, на соломенное ложе дикаря или в украшенную овечьими шкурами пещеру пастуха из Абруццо!

В самом деле, никто из них не был мне парой, никто не понимал меня, все они, наверное, искали во мне какую-то женщину, как я искала мужчину. Разве бродячие собаки не роются в мусоре, чтобы найти куриную косточку или кусок мяса? И здесь то же самое. Кто знает, сколько пылкой любви обрушивается на продажную женщину, как много возвышенных элегий посвятили ей? Сколько тех, кто приходил сюда в досаде, в слезах! Одни — после бала, желая в одной женщине найти всех, только что оставленных, другие — после свадьбы, возбужденные мыслью о невинности. Приходили юноши, чтобы после свободно касаться своих возлюбленных, с которыми они не осмеливались до этого заговорить. Они закрывали глаза и мысленно представляли их себе. Мужья приходили вспомнить молодость и грубые удовольствия холостой жизни. Священников гнала сюда похоть, они желали не женщину, но куртизанку, воплощение греха. Они проклинали, боялись и боготворили меня. Для большего искушения и ужаса им хотелось, чтобы у меня были копыта и платье, расшитое сверкающими каменьями. Все проходят печально, однообразно, сменяя друг друга, как тени, словно толпа, оставляющая лишь память о шарканье ног и неясном гуле голосов. Да и помню ли я хоть одно имя? Они приходят и уходят — ни одной бескорыстной ласки, а сами требуют их, просили бы и любви, если бы смели! Их надо называть красавцами, считать богачами, тогда они довольны. Они любят смеяться, я должна то петь, то молчать, то болтать. Никто и не думает, что у этой женщины, такой доступной, есть сердце. Глупцы, покупавшие изгиб моих бровей и блеск плеч, они были рады дешево получить лакомый кусок, им не нужна та непреодолимая любовь, что разливалась перед ними и падала к их ногам!