Мемориал - [102]

Вот и снова вспомнили. И не собирались, но, видно, от прошлого никуда не денешься — тут и наша вечерняя поверка, и новый душевный заряд. Ведь это наше прошлое — вроде аккумулятора, питающего наши сердца энергией и надеждой, или, как выражается новоявленный автор сонетов Андрюша, «Земля, дающая силы Антею»…

Я не договорил — немец сам увидел на табло обращение к пассажирам с просьбой идти к самолету. Беседа закончена. А жаль, теперь уже и мне жаль!

В ПУТИ

Самолет набирает высоту, и снова проплывают и уходят все дальше и дальше зеленые, желтые, розовые полоски полей, россыпи краснокрыших домиков, серые прямоугольники заводских цехов, складов, пакгаузов… Вот уже парящие над ними белые облака дыма неразличимы под другими, небесными облаками. И все меньше и меньше дома́, у́же и у́же дороги, и огромное облако, вынырнув из-под крыла, застилает последнее голубое окошечко.

Теперь вокруг нас расстилается белая пустыня. Самолет еще набирает высоту, но с пейзажем уже все ясно: он не изменится почти до Москвы. До обеда еще далеко. Знакомых среди пассажиров нет, общаться не с кем. «Три часа одиночества» — придумываю название для заключительной главы, которую, возможно, когда-нибудь напишу. И будет она начинаться с такой строчки: «Нет ничего хуже самолетной скуки. Уж лучше сон». Да, лучше сон, тогда хотя бы набираешь силы для предстоящих трудов. Но не так-то просто вызвать его в себе, когда голова еще гудит от впечатлений и разговоров.

Беру в руки рекламный проспект с видами Африки. Предприимчивая Люфтганза проникла и туда. Отлично исполненные фотографии показывают желтые с синей полосой самолеты, парящие над песками Сахары, над густо-зелеными тропическими чащами, над белым городом у яркой аквамариновой лагуны…

Кто-то осторожно трогает меня за плечо. Оборачиваюсь: надо мной в проходе стоит плечистый голубоглазый блондин с широкой, как веник, бородой и копной волос над белым чистым лбом. Он ничего не говорит, только улыбается, ждет, чтобы я его узнал. И, не дождавшись, вдруг хлопает себя по лбу, показывает на бороду. «Это она виновата!», — восклицает парень и прикрывает нижнюю половину лица ладонью. «А теперь?» — спрашивает он. «Неужели не помните? — В его голубых глазах чуть ли не мольба. — Я — Эрвин… Эрвин из Мюнстера… Мы с вами встречались… тогда, в Штукенброке!»

Помню. Я не узнал его не только потому, что тогда у него не было бороды, а прежде всего потому, что он упорно не называл своей фамилии. Ему не хотелось привлекать к себе внимания окружающих.

Наконец я ответил ему какой-то незначащей фразой и, в свою очередь, спросил парня, куда он летит. Вопрос, разумеется, был праздный. Но я хотел выиграть время и узнать, зачем понадобилась этому парню  м о я  страна, летит ли он к нам как друг и доброжелатель или же как досужий искатель «экзотики», равнодушный, а то и враждебный, всему  н а ш е м у.

Мне показалось, что Эрвин уловил мои сомнения. Его голубые глаза погрустнели, он покачал головой и присел на корточки, чтобы нам было удобнее общаться. «Я уже второй раз лечу в Москву, на студенческий семинар, — сказал он и, достав зубами из пачки сигарету, закурил. — Простите, вам не предлагаю, помню, что вы не курите».

Меня невольно тронули эти слова. «Значит, вы помните и другое — как мы познакомились, о чем говорили?». — «Я  в с е  помню!» — серьезно сказал он, затянувшись дымом.

И, видимо, чтобы не впасть в патетику, добавил с легкой улыбкой: «Помню, что в тот день мы оба промокли до нитки и пошли сушиться в одно и то же заведение, хотя и в разные залы. — Он с досадой тряхнул своей пшеничной копной. — Сейчас мы, конечно, были бы за одним столом. Но ведь с того дня прошло целых пять лет!» — «Да, — как эхо, откликается моя память. — Пять лет…»

…Входим под крышу, отряхиваемся. Впрочем, Вернер постарался доставить нас сюда в сохранности: при выходе с трибуны всем вручили зонтики. Но это мало нас спасло.

Немцы, как всегда, деятельны, но теперь, когда официальная часть закончилась, мысли принимают уже иной оборот.

Слышатся шутливые реплики:

— Сейчас, пожалуй, не мешало бы принять немного жидкости.

— Ха! Ему еще мало!

Вернер куда-то уходит и вскоре снова возвращается, держа под руку невысокого мужчину в рубашке с расстегнутым воротником.

— Знакомьтесь: хозяин заведения. Он приглашает всех нас отужинать, — Вернер делает внушительную паузу, — за его счет!

Приглашение, разумеется, принимается с радостью.

Хозяин, улыбаясь, делает широкий жест: прошу!

Через несколько минут человек пятьдесят уже сидят в полутемном банкетном зале со столами, составленными в длинный — от стены до стены — ряд, и сдержанно вполголоса переговариваются, наблюдая как ловкие официанты бесшумно расставляют приборы. Регламент есть регламент. Здесь его придерживаются строго. Для иностранных делегатов отведено почетное место за первым столом, рядом с организаторами манифестации. Справа от меня сидит смуглолицый болгарин, с которым мы обмениваемся односложными фразами на ломаном русском или немецком языке. Напротив нас Вернер посадил французов, мужа и жену, участников Сопротивления. Муж, как нам сказали, после высадки союзников был переведен из гестаповской тюрьмы в лагерь в Штукенброке и здесь встретил освобождение.