Мемориал - [100]

Но уже через десять, самое большее пятнадцать минут я понял, что жестоко ошибся. Нет, этот смуглолицый крепыш знал аудиторию и чувствовал, что ей надо. Глядя на него — нарядного, торжественного, — люди думали так: смерть смертью, гадать не будем, когда придет наш конец, а пока живы, дышим, приятно посмотреть на артиста, который сам, без немцев, пришел к нам и хочет показать свое искусство, не гнушается нашей обстановкой, вон как чисто оделся — опять для нас же…

Таковы были мысли. На них, как на добротно вспаханную почву, весомо и благодатно падали слова и мелодия песни.

Здравствуй, мать, прими письмо от сына,

Я пишу тебе издалека.

Из тюрьмы, которая постыла,

Там, где жизнь печальна и горька.

О, как он пел — с надсадной хрипотцой, простуженно и проникновенно! Мирный человек, артист, ставший воином в грозный час и не щадивший жизни в тяжком бою, — таким воспринимался этот крепыш, впившийся сильными пальцами в костыли. А его песни — они нацелены прямо в сердце. Никто не смотрит на недостатки текста, на примитивность мелодии. Главное — настроение, а оно уловлено безошибочно.

Как ты встретишь меня, любимая,

Если вдруг у людей на виду

Из сражений, огня и дыма я

Инвалидом домой приду?

«Браво! Бис!» — неслось со всех сторон. Эти восторженные крики заглушали все другие звуки — и чей-то невольный стон, и чей-то одинокий трусливый призыв к «благоразумию». Людьми овладело неистовство.

Певец подождал, пока снова воцарится тишина, и, сам себя подзадорив, лихо щелкнул пальцами.

Мы будем пить вино шипучее…

Я вздрогнул, по спине пошли мурашки. Это та самая песня, при рождении которой я присутствовал. Сейчас она показалась мне вдвойне прекрасной.

А певец пел. Да, это был Артист! Он поводил большой головой в такт мелодии и слегка закатывал свои темные выразительные глаза, как бы отдаваясь воображаемому настроению далекого мирного вечера и танца с любимой… Люди затаив дыхание внимали. У кого не было в жизни таких или похожих вечеров? Неужели они никогда не повторятся?

Мы будем пить вино шипучее

И в танго упоительном кружить.

Вновь примет нас к себе страна могучая.

Вернется Родина, друзья, вернется жизнь!

Артист потряс в воздухе костылями, крикнул: «Вернется жизнь!»

Что творилось с людьми, со мной — если бы кто видел! Наверно, никакая звезда эстрады еще не вызывала такого восторга аудитории, какой пробудил своими песнями этот маленький, смуглолицый инвалид с хрипловатым цыганистым голосом. А Володя? Он, который по праву должен был разделить с певцом добрую половину успеха, скромно стоял в сторонке, свертывая цигарку, и пальцы его слегка подрагивали…

И теперь, в старости, он такой же: никогда не хвастается, не выпячивает заслуг, хотя их немало. Я знаю, что Володя — теперь Владимир Николаевич Кондрашов — один из самых уважаемых людей в своем городе, награжден, имеет звание заслуженного учителя, а главное, его любит молодежь, для которой он служит примером самоотверженности, стойкости духа, постоянного творческого горения.

Скажу по совести: и я, его старый товарищ, тоже пытаюсь брать с него пример. Бывает, в трудную минуту жалуюсь ему на усталость или плохое настроение. Тогда он не медлит с ответом. Но, как и прежде, мой друг не морализирует, не читает нравоучений, а вспоминает о каком-нибудь случае из нашего прошлого, и у меня, как правило, легчает на душе…

А что же сталось с другими?

Много лет спустя пришло письмо из Львова, которое меня немало озадачило. Писала незнакомая мне Леонила Ивановна Мищенко, профессор Львовского университета. Сославшись на Володю, давшего ей мой адрес, она сообщала о судьбе моих знакомых по Славутскому лагерю, в том числе о судьбе Ашота Саядова. Он вместе с оставшимися в лагере ранеными и больными был освобожден нашей армией в начале сорок четвертого года, уехал на родину, в Краснодар, где когда-то пел в филармонии. Поначалу выступал с концертами в Домах культуры и рабочих клубах, но уже не имел такого успеха, как прежде. У него уже не было  с в о е г о  репертуара, новый он не нашел. Самолюбие его страдало, сдали нервы, кончилось тем, что он покинул сцену, поступил в какую-то артель. Потом открылись старые раны, и бедный Ашот ушел безвременно из жизни, больной, покинутый всеми, кроме матери. Она и написала письмо о его кончине единственно помнившей о нем женщине, чей адрес он оставил перед смертью…

Сообщила Леонила Ивановна и о себе. Оказалось, что она — та самая «таинственная» Нила, посылавшая пленному певцу передачи из-за проволоки. Тогда она называла его своим «женихом». Но это было своего рода прикрытием ее деятельности партизанской связной: в лагере готовила побег группа военнопленных, и Нила получила от командира партизанского отряда задание вывести беглецов в расположение отряда, что и было выполнено в конце сорок третьего года.

Ашота давно нет в живых, но память о нем продолжает жить в сердцах людей, слышавших его песни. Они не забудутся нами, как не забудется лагерь, борьба за проволокой, побеги, священное пламя согревавшей нас дружбы. Это наше Прошлое, наша эпоха.

Воспоминание четвертое

«Значит, летишь?» — спрашивает Андрюша, рассматривая мой «трансконтинентальный» авиабилет — продолговатую книжечку небесно-голубого цвета. В его взгляде мне почудилась легкая зависть. Это что-то новое в характере моего друга. «Времена меняются, меняемся и мы с ними».