Memoria - [47]

У женщин смятение:

— Дайте одеться! Как же мы — голые!

— Сказано вам, саносмотр... Врачи.

— Но ведь тут и не врачи!.. Нарядчик, стрелок у дверей!

— Никто вас не сглазит... Нужна регистрация... Становись!

Тела: молодые — девичьи, бабьи — с длинными, обвисшими от худобы мешочками грудей, старушечьи, желтеющие морщинами. Длинноволосые стараются волосами прикрыть грудь, у девушек пылают щеки. Старухи — безразлично покорны.

Майор идет вдоль строя, быстро всматривая тела. Отбирает товар — на производство, в швейную! В сельхоз! В зоне! В больницу! Нарядчик записывает фамилии.

Мы не знали тогда, почему в швейную надо молодых и здоровых. Потом поняли: условия такие, что через год-два и здоровые заболевали туберкулезом.

Слабосильному легче сохранить жизнь в лагерях: плохой товар меньше употребляют — турнут в сторожа или дневальные. Смотришь, человек приспособился — выживет. Крепкая здоровая рабочая сила поступала в мясорубку производства, ее смалывали.

Позднее расскажу, как размалывали людей на швейной фабрике.

Я, после первого тура, была посредственным товаром, почти не стоившим внимания.

— Фамилия? — проходя, спросил нарядчик.

— Гаген-Торн.

Черные глаза майора пристальнее остановились.

— К профессору Гаген-Торну какое отношение? — спросил он.

— Дочь.

— Положите в больницу, у нее чесотка: красная сыпь по животу.

Нарядчик жестом показал мне, куда отделяли больных. Прошла комиссия, нам разрешили одеться. К отделенным в больницу подошла ротная.

— Следуйте за мной! Вещи сдадут в каптерку, получите, когда выпишут.

Больница находилась у входа в зону. Напоминала обыкновенную деревенскую. Те же запахи: лекарства, чисто скобленных полов, крахмальной марли занавесок, немного хлоркой, немного уборной. В палатах — ряды кроватей. Не нары — кровати и тумбочки с белыми скатерками. На кроватях доски, а не сетки, соломенные тюфяки, но как радуется чистое, усталое тело! Ведь чистые простыни, чистые одеяла... Нянечки приносят в палату ужин. Умиротворенно разговаривают, укладываются женщины. Знакомятся с прежними обитательницами палаты. Лагерь отошел: положили, значит, будут как-то лечить, никуда не погонят.

Женщины с удовольствием берут миску каши, кладут в нее пайку сахара, жуют пайку хлеба.

В больнице чисто промытые окна, еще светит заря, но в палате уже зажгли электричество.

— Когда уляжетесь спать, можете погасить: здесь не тюрьма, — с удовольствием говорит санитарка. Она тоже заключенная и понимает, что значит иметь возможность ночью погасить свет.

И все радуются: прямо как на воле!

Я проснулась от птичьего щебета, окно было открыто. Солнце заливало палату. Только две кровати были пусты, с них ушли умываться, на других еще спали.

Санитарка, босиком, подоткнув платье, беззвучно мыла пол.

Мирно все, по-домашнему: летнее утро, шелест деревьев, щебет птиц.

Голос из-за окна позвал:

— Нина Ивановна! Нина Ивановна Гаген-Торн!

— Меня?

Выглянула. Под окном стояли Аня Саландт, моя однокамерница по Лубянке, и Дора Аркадьевна, с которой встречались на пересылке. Они кивали и улыбались.

— Мы еще вчера узнали, что вас пригнали с 13-го! Вот встреча!

— Ну как вы здесь? Давно?

— Прямо из Москвы на шестой, — сказала Аня, — и Мария Самойловна здесь, и Надежда Григорьевна... Работаем в зоне.

— Выглядите хорошо, загорели, поправились!

— Оказалось легче, чем я ожидала, — оживленно говорила Дора Аркадьевна, — из дома получили письма, посылки, — она тронула рукой свое светлое летнее платьице, — сами можем писать раз в месяц.

Милая чернокосая головка, хрупкая фигурка, освещающая улыбка.

— Вы, Дора Аркадьевна, просто словно выехали из Москвы на отпуск в деревню, такой вид. Она улыбнулась:

— Женщины умеют всегда приспосабливаться, а вот мужчины... — Лицо затуманилось. — Мы видим их иногда... Жуткие!

— Вас с чем в больницу положили? — торопливо перебивая Дору, спросила Аня.

— Не знаю. Сказали, чесотка. Этот майор...

— Слоев, вольный главный врач.

— Он сказал, чесотка на животе, но у меня не чешется. И сыпь пропала.

— Ну, захотел дать отдохнуть. С ним бывает... Как найдет на него. Не рыпайтесь, и продержат несколько дней!

— Больная! (Больная — не зек!) — сказала санитарка. — Отойдите от окна, скоро докторский осмотр, идите умываться!

— До свиданья! — крикнули снизу.

Меня не лечили от чесотки, понимали, что не от чего. Но дней пять продержали в больнице. Разрешали выходить из корпуса, гулять. Слоев два раза проходил мимо. Посмотрел, ничего не сказал. Я поняла: знает, что не чесотка. Может, имя отца помогло — он мог знать его лично, мог учиться у него. Выписали на пятый день. Назначили старостой третьего барака. Староста — это почти лагерный «придурок». Не на физической работе, руководит.

В третьем бараке три секции. В каждой живут сто женщин: литовки, эстонки, латышки, но больше девчата и «жиночки» с Западной Украины.

Большинство зазонниц: ходят на разгрузку к железной дороге и на сельхозработы. Некоторые бригады в обед не приходят, возвращаются только вечером.

Днем остаются только дневальные. В каждой секции по дневальной, да одна, ночная, на все три секции. Дневальными ставят пожилых или слабосильных — считается легкой работой.