Мелодия Секизяба - [26]

Не могу сказать, что на лице у родителей отразилась какая-то радость при виде этой говорливой и настырной сватьи и будущей родственницы, но вежливость требовала от них внимательности, и они, скрывая неудовольствие, отложили все свои дела и устремились ей навстречу, как если бы не видели её минимум полгода.

— Добро пожаловать в этот неурочный час, сватья, — это сказала мама.

А отец более или менее сдержанно буркнул:

— Стряслось что-нибудь у тебя, тётушка Огульсенем?

— Вот именно, — ответила тётушка Огульсенем и крепко хлопнула себя ладонью по ляжке. — Именно случилось. Свалилось, как снег на голову. И надо стрястись такому именно в тот день, когда мы почти обо всём договорились. — С этими словами тётушка Огульсенем опустилась, на землю, и словно в величайшем трауре и горе стала прихлопывать ладонью по земле.

— Что могло стрястись? — наклонившись к маме, спросил отец, не без смятения поглядывая на сидевшую у его ног сватью.

— Ума не приложу, Поллы-джан.

— Боюсь, не сбылись ли мои смутные подозрения.

— О чём ты, Поллы-джан, — не поняла его мать.

Отец наклонился к уху матери ещё ближе:

— Я боюсь, что наша невестка сбежала из родительского дома.

— Ты… ты это всерьёз думаешь?

— А ты посмотри только на сватью, — ответил отец, взглядом показав на сидящую на земле у его ног тётушку Огульсенем. — Если не это — то что же? Ты только послушай, что она бормочет.

Мама прислушалась.

— И где были мои глаза, чтобы им вылезти раньше, чем они это увидели, — вот что донеслось до моих ушей и уж, конечно, до ушей моих родителей. — Разве я могла, дорогие сваты, подумать даже, что такое может случиться — это со мной, Огульсенем.

— Вот видишь, — сказал отец и почему-то оглянулся.

— Теперь вижу, — согласилась мама и тоже оглянулась.

— Видишь теперь, насколько я был прав, допуская такое, — твердил отец.

— Вижу, Поллы, вижу, — согласно поддакивала мама.

— Всё-таки, женщина, — заявил отец, — тебе нельзя доверять ни в большом, ни в малом.

— В чём же я провинилась, Поллы-джан? Не понимаю.

— В чём? Да уж, конечно, ты не понимаешь. А то, какие разговоры про нас пойдут — тоже не понимаешь? «Стоило Поллы-ага, — так станут теперь говорить, — посватать своего сына за Гюльнахал, как она тут же сбежала неведомо с кем и неведомо куда». Это ли не позор?

Мама побледнела.

— А чья это была идея — породниться с тем домом? — ехидно спросил отец. — Кто пел мне в уши с утра и до вечера, какая прекрасная невестка нам достанется? Не ты ли ещё час назад расхваливала ковры, которые она будет ткать, и подсчитывала тюбетейки, которые она вышьет?

Мама покорно опустила голову — да и что она могла сказать?

Тётушка Огульсенем, сидя на земле и ритмично ударяя ладонью, как в бубен, продолжала на одной и той же низкой ноте:

— Ай-вай, сваты, и что за несчастье на мою голову, Что же теперь делать? И кому, кому мне теперь пожаловаться, и кто мне посочувствует в моём горе?

Мне даже стало немного жаль тётушку Огульсенем — похоже было, что она искренне огорчена всем происшедшим.

Отец же, отвечая одновременно и распростёртой у его ног сватье, и маме, авторитетно заявил:

— Кто ложится спать рядом с собакой, просыпается в мухах. Кто не может смотреть как следует за своим имуществом, не должен заглядываться на чужое. Так я думаю.

Так он и на самом деле думал, но сказал это, понятно, не для того, чтобы познакомить тётушку Огульсенем со своими мыслями, сколь интересными бы они ни были, а для того, чтобы узнать, что думает по поводу происшедшего она сама и что думает теперь предпринять. Вообщем, отец, как мне казалось, больше всего хотел вернуться к своим помидорам. Но мама из солидарности, присущей всем женщинам, посочувствовала сватье Огульсенем.

— Бедняжка! Как ей не повезло, — обратилась она к отцу, проявлявшему уже все признаки нетерпения, а самой Огульсенем сказала: — Чем мы можем помочь тебе, уважаемая?

— Помочь! — завопила тётушка Огульсенем глубоким басом. — Как можно помочь тому, кто уже издох.

— Издох? — Это слово и мама, и отец произнесли одновременно.

— Где? — удивился отец.

— Когда? — спросила мама.

— Только что, — отвечала тётушка Огульсенем, роняя непритворные слёзы. — Только что у меня на глазах, в канаве. И верблюжонок погиб вместе с ней, — завыла тётушка Огульсенем ещё более страстно. — Вах-вах, не утешусь я никогда.

Тут даже я почувствовал, как у меня по коже пробежал мороз. Я уже ничего не понимал, а каково было моим родителям, которые и вообще-то соображали не так быстро. Нет, ничего нельзя было понять из завываний толстой сватьи, которая упрямо не хотела подниматься с земли и требовала родственного сочувствия. Но какого? В этом был весь вопрос.

Если Гюльнахал сбежала из доме, не желая подчиниться воле родителей — это было одно, и сочувствие тут должно быть тоже одно. Если по какой-то причине она попала в канаву и там, как выразилась только что тётушка Огульсенем, «издохла» — это было совсем другое. Но все карты смешивал неведомо откуда появившийся верблюжонок, которого можно было жалеть, но сочувствовать которому вовсе было не обязательно. И тут, вероятно, понимая, что ещё немного и у него ум зайдёт за разум, отец решился на действие самого непочтительного порядка, а именно: он просунул обе руки под мышки тётушки Огульсенем и самым непочтительным образом встряхнул её, как мешок с луком.