Мелодия Секизяба - [19]

— Здесь так хорошо. Если у тебя есть время, может быть постоим ещё немного здесь. Или вот что — давай пойдём к водопаду — ведь ты всегда говорила, что любишь это место больше всего.

— Больше всего я люблю одного неотёсанного парня по имени Ашир.

— А я люблю одну девушку по имени Кумыш, — сказал я, подхватывая игру. — Она знает, где у человека что болит и одним прикосновением может уничтожить боль.

— Так что же у тебя болит, Ашир, — спросила Кумыш, глядя на меня в упор. Не пытайся обмануть меня, ты не умеешь врать. Я по голосу чувствую, что тебя что-то гнетёт. Разве не так?

— Так, — не мог я не согласиться.

— А если так, почему скрываешь это от своей Кумыш.

— Может быть потому, что не могу толком объяснить, всего. И ещё потому, может быть, что боюсь тебя обидеть, если плохо объясню.

Кумыш побледнела. Прямо на глазах краски исчезали с её лица, и оно стало совсем-совсем белым.

— Так значит… — начала она и отвернулась, — значит, это правда, что человек может говорить одно, а думать совсем другое.

На меня как будто упала бетонная плита.

— Стой, Кумыш, погоди. Разве я когда-нибудь обманывал тебя, давал тебе повод сомневаться? Взглянул ли хоть раз на другую девушку, обманул ли тебя хоть в мелочи? Скажи мне, Кумыш?

— Нет, — сказала она тихо, не поднимая глаз. — Нет.

— Вот видишь. И я лучше вырву сердце, чем обману тебя. Но сейчас я… не знаю как сказать, я попал в беду и мне нужна твоя помощь.

Лицо Кумыш, обращённое ко мне, стало снова оживать.

— Ашир, дорогой, разве я когда-нибудь отказывалась тебе помочь. Скажи, что случилось, и можешь быть уверен, что я сделаю для тебя всё возможное и невозможное.

— Даже сейчас не знаю, как тебе сказать об этом. Всё дело в том, что мои родители… ну, понимаешь, они хорошие люди, но когда начинают что-то делать…

— Значит, это правда?

— Что, Кумыш? Что правда?

— То, что люди говорят.

— Откуда мне знать, что они говорят?

— Они говорят то же, что говоришь ты сам. Что твои родители подыскали тебе невесту, и как только окончательно договорятся о калыме, женят тебя. Может быть ты скажешь, что всё это время ничего не знал?

Я почувствовал, что ещё немного, и я сойду с ума.

— Кумыш, — сказал я как можно более убедительным голосом, — Кумыш, дорогая. Ты только что сама признала, что за всё время, что мы знакомы, я не обманул тебя ни разу. Зачем, скажи, мне обманывать тебя сейчас? Откуда я мог знать, что в голове у моих родителей — ведь я неделями на трассе, а когда приезжаю, то с кем я провожу каждую свободную минуту — разве с ними? С тобой, Кумыш. Я клянусь тебе хлебом и солью, что лишь сегодня утром, да и то случайно, узнал об их планах. Я сказал своему отцу и маме в ту же минуту, что у меня есть невеста, и эта невеста — ты, и что никакой другой у меня не будет. Но ты знаешь моего отца. Он ведь как солома вспыхивает, не успеешь глазом моргнуть: обругал меня, сел в машину и укатил.

— Ну и что же теперь? — после долгого молчания спросила Кумыш.

— Вот здесь-то мне и нужен твой совет. А что делать — ума не приложу. Я люблю тебя больше всех на свете, больше собственной жизни. Но и родителей я тоже люблю, ведь кроме меня у них никого нет. Просто… ну, как бы сказать, просто они многое не понимают, вернее, понимают по-своему. Поверь, Кумыш, от того, что я сегодня узнал, у меня в голове всё вверх дном.

— Всё это очень похоже на спектакль. Только вот что это за спектакль, комедия или трагедия, не могу понять, — задумчиво произнесла она. — А временами мне кажется, что это в одно и то же время и трагедия и комедия.

— Вообще-то это комедия, — сказал я. — Но для моего отца она вполне может обернуться трагедией.

Тут я должен признаться в одной вещи. Дело в том, что размышляя над сущностью мира и жизни, я всегда представлял себе, почему-то театр. Мир был огромными, безграничными подмостками и на них, на этих подмостках, бесконечно и без перерывов разыгрывался один и тот же бесконечный и бесконечно меняющийся спектакль, который носил название жизнь. И все люди на земле, все до одного, сколько их ни было, оказывались то одними, то другими участниками спектакля: иногда они были зрителями, иногда второстепенными персонажами, иногда героями. Он выходили из зрительного зала на сцену, и снова возвращались в зал, они подавали реплики, изменяли действие, меняли декорации, умирали — то по сюжету, то на самом деле; иногда они отгораживали шаткими стенами часть общего пространства и называли это словом «театр», но то, что было в театре, являлось лишь небольшой частью происходившего вокруг, и таким образом нельзя было никогда понять, что есть что: жизнь ли является частью неведомо кем написанной пьесы или пьеса просто повторяет жизнь, И ещё приходило мне в голову, что все мы — и хорошие, и плохие, и хитрые, и простодушные, самоуверенные и застенчивые — все мы находимся в каком-то неведомом нам самим родстве, в какой-то таинственной связи и что мы должны не забывать об этой связи и жить в общем безграничном мире, на одних и тех же подмостках жизни, помогая друг другу, хотим мы этого или не хотим.

Вот какой сумбур был у меня в голове, и его вызвала Кумыш своими словами о сектакле. Она слушала мои путанные объяснения терпеливо, как слушает врач взволнованного больного, не перебивая. Когда же я замолчал на полуслове, она взлохматила мне волосы на голове, и, вздохнув, сказала: