Мелочи геройской жизни - [73]

Девице пуще прежнего весело, однако пепел в волосах купцовых уважая, не смеётся она, серьёзно отвечает:

— Прости, добрый человек, но уж не молодец ты давно, а я ещё не на выданье. Да и есть у меня суженый, с которым мы до поры-времени ждём.

— И что, суженый твой в такие платья одевать тебя будет? — горячится Лапа, на шелка указывая. — Терем тебе светлый выстроит?

— Нет, — отвечает девица, — на ткань для платья свадебного я сама сызмальства по сколке коплю, сама и сошью. А жить мы будем у его матушки, стара она да слаба.

И так, и эдак Лапа упрашивал-уговаривал, да только упёрлась девица: не поеду, и всё тут! Тогда вспомнил купец слова нечистого, дескать, всё его будет, только б не упустить, коль уж поймал; схватил он девицу, шелками обмотал, в возок бросил и коней подхлестнул…

Долго ли, коротко, приехали они в хутор на озере. Видит девица — козлиные морды отовсюду пялятся, ахнула. А Лапа хохочет:

— Это, — говорит, — в честь моего благодетеля.

Поняла девица, к кому попала, пригорюнилась. Ну да ничего, думает, авось либо перехитрю его да сбегу. Стал Лапа терем строить, как обещано, а девица и говорит:

— Нечем любоваться мне из терема высокого. Всё мне в твоей усадьбе постыло, окромя неба синего да глади озёрной.

Расхохотался Лапа и велел окон в тереме не рубить, окромя единственного, на озёрные воды глядящего. Сделали-сладили, усмехается купец, а девица вдругорядь недовольна:

— Нет мне места в твоём тереме, окромя угла тёмного. Будет он мне постелью и одром смертным станет.

Скрипнул хуторянин зубами, нахмурился. И велел заколотить все углы в тереме.

Убрали терем, нарядили тканями да цветами, перину постелили, зеркальце в ободке узорчатом повесили. А девица — руки в боки:

— Я, что, — говорит, — барыня — в перинах тонуть? Сызмальства привыкла спать на лавке незастеленной, поутру над кринкой прихорашивалась, а гардероб мне вовсе не нужен? Нету платьев у меня, окромя того, в чём ты меня силой уволок!

Осерчал Лапа и велел всё убрать. Запер девицу одну в пустом тереме и замок надёжный повесил, амбарный. «Ничего, — думает, — скоро сама запросится в постель тёплую под бочок мужнин».

Седмица проходит, месяц ли — не горюет девица, думу думает, как бы сбежать. Решилась батрака одного задобрить, пригожего да кудрявого, что давно на неё заглядывался… Только испугался парень гнева хозяйского, всё ему рассказал.

Разозлился Лапа, в терем ворвался да кричит с порога как дурной:

— Всё, девка глупая, нагулялась! Сей же час к жрецу стрелецкому едем! Будешь теперь моей женой!

— Не буду! — девица отвечает. — Хошь, режь меня, хошь, голодом мори, да только я до смерти суженому верна буду!

Призадумался Лапа да вдруг посмехнулся недобро:

— Не хошь, — говорит, — не выходи, а только всё равно моей сей же ночью станешь…

Седмица проходит, месяц ли — затосковала девица о чести своей поруганной, об отце да матери, о свободе потерянной. Исхудала вся, лицом почернела, в волосах седые нитки засеребрились, а вскоре не стало её и тех, о ком ещё не ведал никто. Испугался купец, завернул тело в простыню, к камню привязал да в омут бросил, а батракам сказал, будто сбежала она. Не поверили батраки, но побоялись перечить хозяину, что с нечистым знается.

А Лапа и сам боится. Вроде сама виновата дура-девка, что упрямством сгубила себя, но и свою вину он видит. И срок расплаты, промеж тем, приближается.

Решил хуторянин дом освятить, да не хотят жрецы идти к нему, грех несмываемый чувствуют. Наконец согласился один быстроглазый да вороватый, окропил дом водицей какой-то, наскоро что-то проговорил и за то денежку немалую взял.

Успокоился Лапа, живёт себе припеваючи.

И вот наступил день урочный. Сидит Лапа в своей опочивальне, золото в сундуке пересчитывает, да вдруг слышит — петух закукарекал. Подивился купец на дурную птицу, что в полночь петь удумала, отворил окошко, смотрит: скачет по двору петух колченогий, рябой, а на шее — проплешина приметная. Ахнул купец, ставни закрыл да крючок набросил.

Это был петух, которого он мальчонкой ещё по отцовскому веленью зарезал.

Сидит Лапа, дрожит аки лист осиновый. Чу! — собака завыла. Приоткрыл купец ставенку, глянул в щёлку малую: ходит по двору кобель остроухий, серый, а холка — чёрная. Ни дать ни взять — волк волком. Волчка того из-за старости да слабости утопить пришлось, когда Лапа отроком был.

Открылись ворота нараспашку, и повалили во двор козы да олени, куры да перепёлки, свиньи да кабаны, кошки да лисы, косули, волки; с ними медведь, чья голова в гриднице висела, меткого охотника славила.

Тогда понял Лапа, что бес говорил не о людях загубленных. Да только поздно было. Замкнулся он в опочивальне на все засовы да запоры, стал углы водицей святой кропить — шипит вода, знамения принялся творить — рука тяжёлая плетью падает, схватил «Слово Божие» — вспыхнула книга святая, опалила нечистого. Задрожала дверь от силы великой, и разломился засов хворостинкой. И набросилось на проклятого зверьё дворовое да лесное, домашнее да полевое; а уж сколько крыс да мышей он в своей жизни потравил-задавил — не счесть. Когда от хуторянина ничего не осталось, кроме последнего вздоха, пришла она — девица, им загубленная. А с ней — ещё двое, кого он никогда не видел, но с первого взгляда узнал.