Мельин и другие места - [125]

— Приветствую тебя, Всеслав — чародей, чародей и волшебник земли Русской. С чем пожаловал? — первым начал разговор молодой князь.

— Я пришел торговаться, княже. Хочу людям своим свободу выторговать, а себе — жизнь. Тебе известно, князь, что загнанная в угол мышь на медведя бросится. А перед тобой не мыши, — указал я за спину. — И драться они будут до последнего вздоха. Тебе известно, что с нами Перунова сила и благословение Макоши — Матери сущего. Терять моим воинам нечего. Они пришли сюда в надежде на спасение, но коли нет выбора — они будут драться яростно. И много твоих гридней поляжет в этом бою. Хоть и погибнем мы все, но и тебе эта победа дорого станет. Вот и думай, князь, что для тебя важнее: победить любой ценой или главного смутьяна в вашу веру обернуть, а за ним, глядишь, и его соратники веру Белого Бога примут. Думай князь. А я пока подожду. Или тебе посоветоваться с кем надо? Слыхал я, что у тебя советник из чернорзицев завелся.

— Не юродствуй, чародей! Не к лицу тебе это! А посоветоваться и впрямь надо. Жди тут.

— Как скажешь, княже. Я подожду, не привыкать. — Невесело улыбнулся я в ответ.

Изяслав, прямой, как стрела, развернулся и легкой походкой, привыкшего ко всякой распутице человека, зашагал к своим. Пешком, не садясь в седло. А конь, выученный и преданный, получше иных собак, пошел следом. Догнал и ткнулся тому князю в плече, покрытое, как рыбьей чешуей, яркими на солнце, узорами кольчатой рубахи. Князь даже не стал брать повод в руки, ведь рядом было не прирученное животное, а верный боевой товарищ, оскорблять которого, лишний раз дергая за покрытую серебряными бляшками уздечку, вовсе не хотелось.

Я стоял и наблюдал, как Изяслав приблизился к своим соратникам, как спешились младшие братья, как подошел чернорзный патриарх, в окладистой белой бороде и с ясным взором человека, верившего в своих Богов так, что не задумываясь готов был сложить за них голову. Однако, поверх черного одеяния Христового слуги, была одета кольчуга не из последних, к поясу был пристегнут меч, а в руке он держал глухой датский шлем. И ясный взор его недобро, ох не добро, уперся в меня на мгновение. И не понравился мне этот взгляд. Ну, просто до смерти как не понравился. Была в нем и любовь, которую дарил Белый Христос, и кротость, и смирение по отношению к братьям во Христе. Но для врагов веры, к которым этот добрый пастырь меня без сомнения причислял, в этом взгляде было только одно — смерть: «Умри, нехристь. Или ты, или я. И уж всяко лучше, чтоб не я». Ну что ж, воин Христов, припомню я тебе этот взгляд, ой припомню! А пока я подожду. И даже не буду слушать то, что, как они думают, я не могу услышать. Я и так знал наперед все, о чем они говорили. В живых нас оставят только тогда, когда я покорно голову склоню да сам Меч в руки воинам-монахам отдам. Ну что ж, коль такова цена, то я ее уплачу. И отдам простой меч, но не Меч Перуном подаренный. А пока они разбираться будут да в заблуждениях своих упорствовать, я помогу им прибывать в них подольше, как можно дольше, пока истинный хранитель Руси уйдет в надежное место, уносимый бережными руками тех, кому я его поручил. А там уж я как-либо извернусь. А Боги мне подсобят, коли смогут. Если не смогут, так я и сам вывернусь.

Пока я думал так, ко мне приблизились двое: черноризный брат и кметь, из ближней стражи Ярославичей. И тот, и другой одеты были как на рать. Только по долгому подолу черного одеяния, выглядывающему из-под кольчуги, можно было определить, кто из них кто.

— Отстегни меч и ступай с нами, Всеслав — чародей. Меч передай брату Михаилу. А все остальное оставь при себе. Вреда тебе никто чинить не будет. Князь на то свое слово дал. А княжье слово крепче камня, сам знаешь.

— Как не знать, знаю. — усмехнулся я. — Коль князь слово дал, то только князь его обратно и заберет. С этими словами я отстегнул ножны от пояса, и быстро перевязав устье ножен к рукояти специально приготовленным сыромятным ремешком, передал меч брату Михаилу.

— Мне в перед идти, или как?

— Вместе пойдем, не вести же тебя как татя, ночи крадущегося. — ответил кметь. — Князь не велел тебе вреда чинить.

И я пошел с ними, чувствуя всем телом торжество Михаила, решившего, что у него самое дорогое сокровище земли Русской. Дурак. Так и отдал я его вам. Пока я жив, не бывать тому. А потом я помню, как навалились на меня, выкручивая руки и затыкая рот. Как я сопротивлялся, правда, только для вида. Даже не покалечил никого, а мог не только покалечить. Мог и к праотцам отправить. Но не стал. Думал, меня и меча им будет достаточно. Да не тут то было.

Помню, как избитого и связанного, бросили меня на дно саней, а с берега, от которого отдалялись сани, раздавался звон мечей и стоны умирающих. Еще бы, что значит слово, данное язычнику, как величали нас Христовы Воины. Тем более, что слово дал один Ярославич, а полки в бой двинул другой, не дрогнув душой ни на минуту, обрекая смерти сотни своих соотечественников. Помню дорогу в Киев, и как смотрели на меня, прикованного внутри железной клетки, люди. В одних весях — с сочувствием и скорбью, в других — с нескрываемой злобой и ненавистью.