Меланхолия - [43]

Повинуясь приказу шов облаков разошелся, выворачиваясь наизнанку розоватой подкладкой раннего заката, как будто вздрогнуло и приоткрылось небесное веко с макияжем мрачных тонов, обнажая кровавую радужку внимательного альбиноса, погруженную в мутную белизну серебристых перьев. Где-то там медленно двигались крохотные зерна громадных птиц - раздражающие пятнышки отступающего дня, лениво лежащие на плотных ветрах, цепко приподнимая перьями необходимый нам здесь покой. Океан замирал, внутренний завод бесконечных волн иссякал и вечная игрушка твердела мазками тьмы и багрянца, опадала справа и слева от нас, вспучиваясь чем-то неразличимо узнаваемым, но все еще упрятанным глубоко под формой правильными складками долгожданной сущности. Волны вновь пришли в движение и когда казалось, что понимание безвозвратно утеряно, что глаза лишь путаются в перегруженном хаосе точных черт, картина вдруг прояснилась, вымерзла на зеленоватом стекле пугающей невозможностью и покоем.

Внезапно пейзаж был словно отодвинут от меня какой-то чуждой силой. Мне показалось, что внутренним взором я вижу под бледно-голубым вечерним небом второе, черное небо, внушающее ужас своим величием. Все стало беспредельным, всеохватывающим... Я знал, что осенний пейзаж пропитало другое пространство - тончайшее, невидимое (хотя и черное), пустое и призрачное. Иногда одно из пространств приходило в движение; иногда оба пространства смешивались... Неверно было бы говорить только о пространстве, ибо что-то происходило во мне самом; это были нескончаемые вопросы, обращенные ко мне. Воздух был между вещами, но самих вещей уже не было. Мертвое или спящее лицо выглядывало из бездны, подставляло зеленую кожу слабым блесткам закатного неба, мечтало о том, что уже не могло стать по ту сторону вечной воды, держало и разворачивало ощущение разверзающейся параллельной бездны, рядом с которой обратная сторона Луны выглядела как декорация к пасторали. Призрачная вселенная зажигала собственные светила, между которыми двигалась невозможная сила, бесконечно чуждая, холодная и, в тоже время, чувствительная к биению человеческого сердца. Одиночество и стремление согревали их безнадежность, а странные машины рассекали бесконечность в жестоком неведении творимых мучений.

Я задохнулся и упал на колени, сгибаясь к клинкам травы, все ближе к волнистой раковине побережья, но смрад проникал во все поры, отвратная сладость разложения запускала слизистые клешни в желудок, но он лишь отплевывался черной желчью, горечь которой казалась медом в сгнившем мире. Черные полотнища сжимали меня, но отвращение выбивало, уносило в нечто еще более далекое, прочь от вопросов к единственному и сжигающему желанию освободиться от спасительных тисков взбунтовавшего тела. Я потерялся, истончился, пропал и нашел себя уже стоящим на коленях, сгибаясь агонизирующим червем над желтоватой лужицей рвоты - ослепляюще яркой, словно это солнце плеснуло блевотиной на заброшенный берег. Сандра крепко держала меня за плечи, не давая уткнуться в песок, но мое тело тряслось, руки хватались за траву, отчего ее пальцы неотвратимо соскальзывали с потной кожи и не было времени даже поднять упавшее полотенце, прикрывая наготу от все еще безглазой морской маски, медитирующей в наших головах. Ее бездумье было ужасающим, оно изгоняло из липкости привычной личности, но спасительные ложноножки белесыми щупальцами тянулись за желтой кругляшкой души с расплывчатой руной собственного предназначенья.

- Остановись! Остановись! - кричала Сандра кому-то, только не мне, возможно безымянной и безумной стихии, а Сэцуке бегала по пляжу и выкрикивала стихи:

Через две тысячи лет,

Без ста лет,

У меня будут прекрасные родители:

Через четыре тысячи лет без двух сотен,

Если не были знакомы,

Любовь бы не пришла.

Я люблю такой любовью,

Которая никогда не заканчивается.

Я живу этой любовью,

Кто знает, что я делаю.

С первого опьянения,

Я думаю о тебе,

Днем, ночью, непрестанно,

Ответь мне.

- Вот так долбят решетки, - горестно констатировал старик. - Запомни, нет ничего хуже раздолбанной решетки, особенно когда за дело берется не специалист. Это тонкая, филигранная работа и ее слишком просто запороть.

- Что же будем делать? - спросил паршивец. - Сдаваться? Тут попахивает кататоническим кризом... Давай позовем Тони?

- Заруби себе на носу - Тони из конкурирующей фирмы. Мы, конечно, не любители. Можно даже сказать - профессионалы, но мы лишь мелкие предприниматели, ищущие собственную норку на поле битве мировых титанов. Соваться в их разборки нам не резон, но свой кусочек сыра и сосиски всегда ухватим.

Паршивец недоверчиво покрутил головой.

- Чудеса никогда не иссякнут! А я-то думал, что пришел в солидную компанию... С перспективой. Чем же тут заниматься? Пасти вещи?

Он вытащил крючколовскую палку с жадно сжимающимся от предвкушения добычи крючком и повертел ею над головой:

- Эге-гей, лошадки!

Старик зачадил очередной трупик.

- Не понимает молодежь своего счастья, - пробурчал он. - Только так и можно выжить - безумной нежитью.

Мальчишка спрятал палку, уселся на песок и стал рассматривать бегающую по линии прибоя Сэцуке. Волны хватали ее за голые ноги и затирали неглубокие следы маленьких ступней. Наверное, ему было грустно.