Мексиканская повесть, 80-е годы - [121]

В домах окна были открыты, и Алиса узнавала потаенную жизнь Венеции, приобщалась к ее трагедиям, причудам и радостям. «Мир открывался ей не постепенно, а сразу и целиком». Она сжала руку любезного спутника, выражая благодарность за эту прогулку, он поднес ее руку к губам, а потом повернул голову, и они замерли в долгом поцелуе. Она познала любовь юного моряка, прибывшего утром из Александрии, и сицилийского садовника, которого маркиз Киолия выписал из имения своего зятя в Агридженто, чтобы тот выращивал лимоны и камелии в его висячих садах, и самого маркиза, и его дяди, мерзкого кардинала, и секретаря кардинала, который по ночам писал фривольные сонеты, а утром совал их под тарелки на столе в трапезной дворца, и его друга, молодого секретаря английского эмиссара, который три раза в неделю выезжал в окрестности города и скакал верхом с утра до ночи. И подобно тому как юноша явил ей всех юношей, побывавших в Венеции, так, едва они разомкнули объятия, жизнь города явилась ей с той самой минуты, когда было выбрано для его основания это непонятное место, до нынешней ночи мая 1928 года, и тут она поняла, что не надо ни о чем спрашивать, что главное — не спрашивать и не давать ответы, а позволить своим чувствам узнавать, ошибаться и вновь искать.

Без сомнения, это была самая рискованная часть рассказа; самая смелая как литературный эксперимент. Писатель всегда на грани кораблекрушения, если хочет охватить все времена, минувшие не только в Венеции, но даже в захолустном пыльном поселке. И Билли не вполне избежала смешных черт и опасностей пустой риторики. Героиня видит, как ее спутник выходит после оперного спектакля об руку с дивой, неподражаемо исполнившей партию Нормы, а через несколько часов душит ее в этой же мрачной гондоле; узнает его в греке из Сирии, который завлекает на корабль дочерей нотариуса, якобы затем, чтобы показать им редкостные ткани; застает его, когда он подглядывает за купающимися кузинами и благоговейно присутствует на погребении своей первой возлюбленной. Но вот над лагуной занялся рассвет. Гондола скользила вперед под дождем золотых лучей, и Венеция сбрасывала с себя пестрый наряд истории. Фасады домов все больше походили на дома весны 1928 года; на гондольере не было маски, а молодой человек, сидевший рядом с ней, скинул с себя обличья героев этой ночи и снова стал стройным, спортивного вида юношей с выступающими скулами и детскими зубами. Когда они подплыли к причалу, распахнулись двери главного входа, и на этот раз они пошли уверенно вперед и прямо, не путаясь в подземельях и зловонных коридорах, по которым метались ночью. Молча поднялись по лестнице и вышли в сад, на маленькую террасу с двумя эвкалиптами, розовыми кустами и винного цвета вьюнками по стенам, где, очевидно, привыкли завтракать обитатели дома. Яркое солнце заливало террасу. Трое завтракали под навесом — широкие бледно — голубые полосы перемежались на нем с довольно грязными белыми. Вчерашняя перепуганная служанка спокойно катила столик на колесах, на котором стояли кофейник, фрукты и булочки. Неудобно приходить с визитом в час, когда хозяева еще не расположены принимать гостей, подумала Алиса, увидев, что у Титании лицо покрыто густым слоем крема, а волосы повязаны цветным платочком. Командор, в домашнем халате, налил себе кофе и погрузился в чтение газеты, а графиня Мустацца, в восточной тунике и тюрбане, скрывающем ее почти лысую голову, крошила изрядный ломоть хлеба над тарелкой с молоком. Алиса догадывалась, что представленная прошлым вечером драма была чистым вымыслом, игрой, придуманной этими тремя человеческими обломками, чтобы сделать вид, будто их жизнь тоже интересна и полна страстей; а настоящая действительность — вот этот час утреннего мира и завтрака, который ее небрежно пригласили разделить, однако действительность эта не слишком отличается от действительности братьев Риккорди в повести о Казанове, которые, несмотря на свое решительное поведение, готовы выполнять чужие приказы и принимать милостыню, если ее дают; вот и ее спутник, прекрасный Пек, с удовольствием усевшийся за стол, изображает для трех завтракающих стариков то, чего на самом деле нет. Не прощаясь — ее ухода никто и не заметил, — Алиса вышла, попросила Паоло открыть портал и поплелась к себе в отель.

Когда м-ль Виардо с воспитанницами вернулись, полные впечатлений и восторга от поездки в Виченцу, они застали Алису в жару и бреду. Учительница вызвала врача, и тот нашел, что Алиса серьезно больна. Остальным девушкам было запрещено входить в комнату, чтобы не беспокоить ее. Прославившаяся своей выдержкой и дисциплиной учительница целыми ночами просиживала у постели больной, а днем с остальными ученицами бегала по намеченному маршруту, чтобы познакомить их с историей Венеции и ее искусством.

Когда приехали родители Алисы за телом покойной дочери, когда с помощью тети Энн сложили чемоданы, собрали платья и разные мелочи этой немного безалаберной, но, пожалуй, самой замкнутой девушки, учительница подумала, что на будущее лучше отказаться от экскурсии в Венецию, чей климат пагубен в это время года, и заменить ее поездкой в Рим и Флоренцию, как она предлагала уже давно, после того, как другую ученицу, иранку, постиг несчастный случай и у школы были серьезные неприятности с ее отцом; теперешняя поездка дала ей веский довод, способный убедить директрису. Последний вечер в театре Лa Фениче она печально слушала вместе с девочками оперный спектакль, завершавший экскурсию. Пели Вагнера, которого она всегда терпеть не могла.