Механика сердца - [19]

Внезапно свет гаснет. Пространство заполняет гулкий звук литавр, и я вижу сквозь занавес движущуюся тень. Знакомый силуэт…

Маленькая певица выходит на сцену, звонко постукивая по доскам желтыми туфельками. И начинает свой танец на высоких каблуках. Ее тоненький соловьиный голосок звучит еще нежнее, чем в моих грезах. Мне хочется любоваться ею не спеша, спокойно, постепенно приучая свое сердце к ее присутствию.

Мисс Акация выгибается назад, приоткрыв рот, как будто ее целует невидимый призрак. Ее огромные глаза опущены, руки вскинуты над головой, ладони четко, как кастаньеты, отбивают ритм.

И вдруг во время особенно проникновенной песни моя кукушка, встрепенувшись, подает голос. Я сгораю от стыда, не знаю, куда деваться. Но смеющиеся глаза Мельеса помогают мне не поддаться панике.

Этот надлом, эта борьба, которую маленькая певица ведет с самой собой, выглядят почти шокирующими в столь убогом месте. Как будто она зажигает свой личный олимпийский огонь на пластиковом макете стадиона.

После представления зрители толпой обступают ее, чтобы перекинуться несколькими словами или взять автограф. Я должен стоять в очереди, как все, хотя мне нужен не автограф, а месяц с неба. Чтобы посидеть рядом с ней в его уютном изгибе. Мельес шепчет:

— Ее гримерка открыта, и там никого нет.

Я успеваю юркнуть туда незаметно, как вор.

Прикрыв дверь, ведущую в соседнюю каморку, я неторопливо разглядываю ее коробку с гримом, вереницу туфелек с блестками и платья на вешалке, которые пришлись бы по вкусу любой фее. Эта близость к ее женскому естеству приятно смущает меня, аромат духов опьяняет. Я жду, сидя на самом краешке диванчика.

Вдруг кто-то распахивает дверь, и в комнату вихрем врывается маленькая певица, подняв ветер своими юбками. Желтые башмачки летят в дальний угол. С головы дождем сыплются шпильки. Она садится перед зеркалом. Я замираю; покойник и тот производил бы больше шума.

Она начинает осторожно снимать грим — точь-в-точь розовая змея, выползающая из старой кожи, — потом надевает очки и тут замечает мое отражение в зеркале.

— А вам что здесь нужно? — восклицает она.

«Простите мое вторжение. Несколько лет назад я услышал, как вы поете, и с тех пор живу одной-единственной мечтой — разыскать вас. Я пол-Европы прошел в поисках. О мою голову разбивали яйца, меня чуть было не выпотрошил любитель мертвых женщин. Конечно, я не годен для великой любви — ведь я, можно сказать, уродец, и мое хлипкое сердце не способно перенести взрыв чувств, подобный землетрясению, который я испытываю, любуясь вами, но все равно, знайте, что оно бьется только для вас одной» — вот что вертится у меня на языке. Но, увы, я сижу и молчу, я нем как могила — да что там могила, как целое кладбище.

— Как вы сюда попали?

Она ужасно рассержена, но, кажется, удивление несколько смягчает ее гнев. И в том быстром движении, которым она снимает очки, чувствуется доля кокетливого интереса.

Мельес предупреждал меня: «Будь сдержан, — это певица и хорошенькая девушка, ты наверняка не первый, кому пришло в голову… Лучший способ обольстить женщину — это внушить ей, что ты совершенно не намерен ее обольщать».

— Я прислонился к вашей двери, а она была не заперта, вот я и приземлился сюда, на ваш диванчик.

— И часто с вами такое бывает — приземляться в гримерки девушек, которым нужно переодеться?

— Нет-нет, совсем не часто!

Я чувствую, что каждое произнесенное слово будет иметь капитальное значение; они трудно, слог за слогом, сходят у меня с языка. Вот когда тяжесть мечты, которой я живу, дает о себе знать.

— И куда же вы обычно приземляетесь, под душ или прямо в постель?

— Обычно я никуда не приземляюсь.

Я пробую восстановить в памяти правила обольщения, преподанные Мельесом. «Покажи себя таким, каков ты есть, рассмеши ее или заставь плакать, но при этом делай вид, будто хочешь стать ей другом. Прояви интерес к ней самой, а не только к ее попке. У тебя должно это получиться, ведь ты и впрямь интересуешься не только ее попкой. Человек не может так долго пылать любовью к кому-то, если его волнует исключительно попка, верно?»

Да, все это верно, но теперь, когда я увидел эту попку в движении, меня тянет к ней гораздо сильнее, и это прискорбно осложняет мою игру.

— Это не у вас случайно что-то тикало на всю округу во время моего выступления? Мне кажется, я вас знаю…

— Знаете… меня?..

— Ладно, оставим это… Так что вам от меня нужно?

Я собираюсь с духом, набираю побольше воздуха в грудь и говорю:

— Мне хотелось бы кое-что подарить вам. Это не цветы и даже не шоколад…

— А что же?

Я вытаскиваю из сумки пучок очков и протягиваю ей, стараясь сдержать дрожь. Но меня все равно трясет, и букет дребезжит в моей руке.

Она смотрит на меня с гримаской недовольной куклы. Это выражение может скрывать что угодно — и улыбку и гнев, — словом, я не знаю, чем все кончится. Очки тяжеловаты, у меня вот-вот сведет пальцы, и я буду выглядеть совсем уж нелепо.

— Что это такое?

— Букет… из очков.

— Не сказала бы, что это мои любимые цветы.

На самом краю света, между ее подбородком и уголками губ, возникает еле заметная улыбка.

— Благодарю вас. А теперь позвольте мне спокойно переодеться.