Механический мир. Дилогия - [22]

Разбирайся он в женских уловках чуть лучше, то, несомненно, обратил бы внимание на два обстоятельства. Во-первых, Николь это любовное приключение оказалось не в новинку. Во-вторых, именно она, при помощи нехитрых приёмов из древнего, как мир, женского арсенала, сделала так, чтобы между ними произошло… то, что произошло. А потому, нечаянный любовник ни сном, ни духом не заподозрил, кто играет в этом дуэте первую скрипку, а кто послушно следует мелодии. А напротив, пребывал в уверенности, что воспользовался наивностью доверившейся ему девушки, и гадал, как поступить, дабы не потерять право называться честным человеком. Чего, собственно, та и добивалась.

Впрочем, не будем слишком строго судить Колину пассию. Женщины в сложной жизненной ситуации всегда тянутся к мужчинам, способным их защитить, а именно это свойство прапорщик Ильинский вполне проявил. И мог обеспечить девушке то, о чём мечтали все в квартале рю де Бельвиль — спасение от резни, которой только и мог закончиться семьдесят второй, последний день Коммуны.

К воротам они подошли к шести утра — по Колиным безотказным «воздухоплавательским» часам. Ливень прекратился, из низких туч накрапывал дождик. Пушки по-прежнему грохотали по всем предместьям, причём звуки канонады приблизились, снаряды то и дело рвались в соседних кварталах. Пока он и его спутница добирались до назначенного места, на них со всех сторон сыпались обрывки слухов, по большей части, панических. Говорили, что солдаты не щадят никого, расстреливая без жалости не только раненых, но и захваченных при них врачей. Что всякого, кто имел глупость поверить обещанию сохранить жизнь и сдавался, на месте приканчивали штыками. Что тысячи мужчин, женщин, детей и стариков гнали босиком в Версаль, убивая отставших, что в Ситė Версенėс только что расстреляли заложников, содержавшихся в тюрьме Ла Рокėт, и среди них — парижского архиепископа Дюбуа…

От фабричных ворот через двор, к дверям, ведущим в здание, змеилась очередь. Женщины с детьми, вооружённые блузники в саже и пороховой копоти, солдаты, перемотанные окровавленными бинтами. Один едва передвигает ноги, держась за плечо товарища, другой опирается, как давеча Кривошеин, на винтовку, третий на ходу баюкает пораненную штыком руку. А этого уложили вместе с носилками на двухколёсную тележку, на каких развозят товар булочники и молочники, и накрыли офицерской шинелью. Бедняга хрипит простреленной грудью, на губах вздуваются кровавые пузыри — нет, не жилец…

В толпе то тут, то там мелькали санитарные двуколки, доверху гружёные армейские повозки, зарядные ящики, даже пушки. Их перекатывали на руках, лошадей выпрягали и вели в поводу. Очередь двигалась неровными рывками: после того, как очередная группа скрывалась в недрах фабрики, оттуда раздавался звук, наподобие паровозного свистка, распахнутые настежь створки освещались изнутри фиолетовыми сполохами, сопровождаемые треском, как при высоковольтном разряде. Потом сияние гасло, распорядители с повязками на рукавах, отделяли новую группу, и всё повторялось.

Кривошеин уже ждал. Выглядел он бодрее, чем вчера, хотя по-прежнему опирался на костыль. Распорядитель, повинуясь его жесту, пропустил их вместе с дюжиной коммунистов в мундирах национальных гвардейцев, волокущих картечницу Монтиньѝ. Следом ещё четверо вели в поводу распряжённых лошадей с закутанными в попоны головами. Коля и его спутники прижались к дверному косяку, чтобы не угодить под копыта, и, когда артиллеристы проследовали в здание, вошли вслед за ними.

Большой зал заполняли машины. У дальней стены пыхтел паровик, вращающий мощную динамо. Медные провода на фарфоровых изоляторах шли от неё к высокой, под самый потолок, мачте посреди зала. На её верхушке блестела катушка в виде бублика, навитая из медной проволоки. Рядом с мачтой располагался механизм, назначение которого Коля определить не смог. На нём тоже имелась катушка, и ещё две блестели на двух железных шестах, к которым, повинуясь флажку распорядителя, катили свою картечницу артиллеристы.

— Закройте глаза, — посоветовал Кривошеин. — Апертура даёт яркую вспышку, можно повредить зрение.

Распорядитель вскинул флажок — на глаза у него были надвинуты очки-консервы с зачернёнными стёклами. Солдаты торопливо закрывали лица, кто полой сюртука, кто кепи, а кто и просто рукавом. Динамо пронзительно взвыло, и зал, словно жужжание тысяч потревоженных пчел, наполнило электрическое гудение. По виткам катушек зазмеились молнии. Оглушительно треснуло, и между шестами-воротами ослепительно полыхнуло — так, что в глазах, несмотря на крепко сжатые веки, ещё долго плавали цветные круги.

Прапорщик досчитал до десяти и открыл глаза. Его взору предстало поразительное зрелище: между шестами повисла бледно-лиловая пленка, сотканная из света. По ней, словно от камня, брошенного в пруд, разбегались концентрические сияющие волны.

Распорядитель отдал команду, и солдаты налегли на лафет картечницы. Ствол прикоснулся к пленке и стал тонуть — так весло погружается весло в озёрную гладь, и его продолжение по ту сторону границы воздуха и воды подёргивается рябью и тает, становясь недоступным взгляду. Вот в таинственной глубине канул ствол, колёса, хобот лафета, один за другим исчезали люди. Коноводы повели лошадей. Головы их по-прежнему были закутаны — видимо, для того, чтобы животные не испугались призрачного омута.