Мегрэ колеблется - [25]

— Уж не у Эмиля ли?

Голос звучал насмешливо.

— Нет. Но рассказывать, как мы добрались до квартиры вашего брата, заняло бы слишком много времени. Как бы то ни было, я еще раньше получил послания, написанные в его доме, на его бумаге, от которой отрезали верхнюю часть с фамилией и адресом.

— Ну, наверно, брат успокоил вас? Это проделки Гюса, не так ли?

— Насколько мне известно, ваш племянник не привык дурачиться.

— Это верно… и на Бэмби тем паче не похоже… Не знаю… Может быть, курьер Бод? Или горничная?

— В последнем письме, которое я получил, меня предупреждают, что преступление вот-вот совершится.

Тон врача изменился:

— А вы сами, господин комиссар, верите этому?

— Да ведь я только вчера познакомился с этим домом…

— Что говорит Эмиль? Наверно, не придает значения.

— В том-то и дело, что он не так легко отнесся к письмам. У меня даже сложилось впечатление, что он поверил в грозящую опасность.

— Кому же она грозит?

— Может быть — ему…

— Да кому же придет в голову напасть на брата? И почему? Помимо своего конька — борьбы за пересмотр статьи шестьдесят четвертой, он самое безобидное и славное существо на свете.

— Да, он просто очаровал меня… Но вот вы сказали о его коньке… Как невропатолог вы не считаете, что это переходит в манию?

— В медицинском смысле слова — конечно, нет.

Тон стал суше — доктор понял, что подразумевал комиссар.

— Короче говоря, вы спрашивали, считаю ли я брата психически нормальным?

— Ну, это слишком сильно сказано…

— Вы установили наблюдение за домом?

— Да, там дежурит один инспектор.

— А не обращались ли к брату за последнее время какие-нибудь подозрительные клиенты?.. Не было ли у него дел, связанных с особо крупными капиталами? Не ущемил ли он чьих-либо интересов?

— Он мне не говорил про свои дела, но мне известно, что даже сегодня у него были на приеме два судовладельца — из Греции и Голландии.

— К нему приезжают даже из Японии… Ну что ж, будем надеяться, что все это — ерунда… У вас есть еще вопросы ко мне?

Комиссару приходилось тут же выдумывать вопросы, а там, в Ницце, невропатолог, наверно, любовался Английской набережной и синевой бухты Ангелов.

— Что вы можете сказать, доктор, о психической уравновешенности вашей невестки?

— Конечно, я не повторю это на суде, если попаду в свидетели — будь все женщины, как она, я остался бы холостяком!

— Я спросил о психической уравновешенности.

— Я прекрасно понял вас. Допустим, что она — человек крайностей, и добавим справедливости ради, что она же первая и страдает от этого.

— Могут быть у такой женщины навязчивые идеи?

— Вполне. При условии, что эти идеи основываются на реальных фактах и не противоречат действительности. Уверяю вас, что если она солжет вам, то сделает это так, что вы и не заметите.

— Можно сказать, что она истерична?

Довольно долгое молчание.

— Пожалуй, я не решился бы, хотя и видел ее в состоянии, которое можно назвать истерическим… Видите ли, хотя у нее патологическая нервозность, ей каким-то чудом удается владеть собой.

— Вам известно, что у нее есть дома револьвер?

— Да, она как-то говорила об этом и даже показала мне крошечный пистолетик… Скорее игрушка…

— Такой игрушкой можно убить… По-вашему, не опасно оставить ей оружие?

— Поймите, господин комиссар, что уж если эта женщина задумает убить кого-нибудь — все равно убьет, любым способом.

— У мосье Парандона тоже имеется револьвер.

— Знаю.

— И про брата вы скажете то же самое?

— О, нет! Уверяю вас, и как врач и как человек, что брат никогда никого не убьет. Единственное, на что он может решиться в приступе отчаяния — покончить с собою.

Голос врача дрогнул.

— Вы очень привязаны к брату?

— Нас ведь только двое на свете.

Эта фраза поразила Мегрэ. Ведь еще жив их отец, и Жермен Парандон женат. И все-таки он сказал: «Нас только двое».

Словно у них нет никого из близких… Неужели доктор тоже несчастлив в браке?

Наверно, там, на юге, Жермен Парандон взглянул на часы и заторопился.

— Ну что ж, будем надеяться, что все обойдется. Всего хорошего, мосье Мегрэ!

— Всего доброго, мосье Парандон!

Комиссар надеялся, что успокоится после этого разговора, а получилось совсем наоборот. Ему стало еще тревожнее.

«Единственное, на что он может решиться в приступе отчаянья…»

А если именно это и подразумевалось? Что если сам Парандон писал анонимные письма? Чтобы удержаться? Чтобы воздвигнуть некий барьер между побуждением и действием, к которому его влекло?

Мегрэ совсем забыл о Жанвье, стоявшем у окна.

— Слышал?

— Конечно, — то, что говорили вы.

— Доктор недолюбливает свою невестку. И убежден, что его брат никого не может убить… Но не уверен, что он когда-нибудь не попытается покончить самоубийством.

Солнце зашло, и сразу словно чего-то не стало в мире. Хотя до ночи было далеко и еще не стемнело, Мегрэ зажег лампы, как бы отгоняя призраков.

— Завтра увидишь этот дом и поймешь… Можешь сказать Фердинанду, кто ты, и зайти в квартиру… Пройдись по всем комнатам и кабинетам — я там предупредил, что пришлю кого-нибудь из полиции… Единственное, что тебе грозит, это что в самый неожиданный момент появится мадам Парандон. Можно подумать, что она ходит по воздуху… Когда она уставится на тебя, ты невольно почувствуешь себя в чем-то виноватым… Эта дама на всех производит такое впечатление…