Мэгги Кэссиди - [20]

Довольно скоро настанет время для 600—1000 — прыжков в длину — толкания ядра — потом домой — на ужин — затем к телефону — и голос Мэгги. После ужина со мной разговаривал Лоуэлл:

— Можно мне сегодня прийти?

— Я же сказала тебе — в среду.

— Это же так долго —

— Ты сов-сеем с ума сошел.

— а одинокие сумраки падают, окутывая теплые естественные крыши живого Лоуэлла —

14

После последнего шестичасового толкания ядра, шарик в пальцах деликатно прижат к ямке шеи, толчок, подскок, поворот талии, бросок ядра вперед и наружу и подальше — это весело — я иду в душ и переодеваюсь, чтобы снова, уже в третий раз за свой напряженный безумный воодушевленный день, прошагать по Муди-стрит решительным, молодым и диким — милю домой. В зимней тьме, багдадско-аравийской резко-тоскливой глубине пронизывающих славных январских сумерек — у меня, бывало, сердце рвалось от единственной колючей мягонькой звезды посреди волшебнейшей синевы, что билась, будто сама любовь — В ночи этой я видел черные волосы Мэгги — На полках Ориона ее тени на веках, взятые взаймы, поблескивали темным и гордым пергаментом мрачной пудрой задумчивые густые браслеты луны вздымались из наших снегов и окружали собой тайну. Дым хлестал из чистых труб Лоуэлла. Вот на Уортене, Принсе и других старых ткацких улочках, мимо которых несут меня мои ноги, я вижу красный кирпич, поблекший в нечто холодное и розовое — невыражаемое словами — перехватывающее горло — Призрак моего отца в серой фетровой шляпе проходит по грязным снегам — «Ti Jean t’en rappelle quand Papa travailla pour le Citizen — pour L’Etoile?» (Помнишь, как папа работал на «Гражданин», на «Звезду»?) — Я надеялся, что в эти выходные отец будет дома — Надеялся, что он сможет дать мне совет насчет Мэгги — и в суровых ткацких переулочках чернильной синевы и утраченного солнцестояния вставали бродячие тени по сторонам, стонали мое имя, большие, смутные, потерянные — Я несся мимо Библиотеки, уже бурооконной ради грамотеев зимнего вечера, бродяг читальных залов, а детская библиотека вся в кругу стеллажей, в волшебстве сказок, такая милая — глубокие кроваво-красные кирпичи старой епископальной церкви, бурая лужайка, клок снега, вывеска с объявлениями лекций — Затем Королевский театр, чокнутые киношки, Кен Мейнард, Боб Стил [33], в боковых улочках виднеются франкоканадские многоквартирные дома, веселый зимний Север — остатки рождественских гирлянд — Затем Ах мост, вздох волн, успокаивающий рев низкого ветра, долетающего из Челмзфорда, из Дракута, с севера — оранжево-железные неумолимо-сумеречные небеса подчеркивают шпили и крыши в недвижном мраке, железные древесные чела старых холмов вдалеке — все выгравировано и позолочено на этом вечере, и он замерз в недвижности… Башмаки мои топочут по планкам моста, нос мой сопливит. Долгий утомительный день, да и тот далеко не окончен.

Я прошел мимо окон «Текстильной Столовой», увидел сквозь запотевшие фрамуги согбенных рыбок-едоков и лихо свернул в свое мрачное затхлое парадное — Муди-стрит, 736 — сырое — четыре пролета вверх в этой вечности. Внутрь.

— Bon, Ti Jean est arrivez! [34] — сказала мама.

— Bon! — сказал отец, он дома, вот его лицо выглядывает из кухонной двери с широченной улыбкой восточного побережья — За столом, мама навалила на него еды, дымящихся добряков, отец тут уже пирует целый час — Я подбегаю и целую его печальное круглое лицо. — Ей-богу, я приехал как раз вовремя, посмотреть, как ты против Вустера побежишь в субботу вечером!

— Как здорово!

— А теперь ты мне должен показать, на что способен, мальчик!

— И покажу!

— Ешь! Погляди только, какой тут мама пир закатила.

— Сначала руки вымою!

— Быстрей!

Я мою руки, вхожу причесанный, принимаюсь за еду; Па чистит яблоко скаутским ножом.

— Ну что, в Андовере я все закончил — Теперь уже можно вам сказать — Они распускают работников, там такая запарка — Попробую у «Рольфа» здесь в Лоуэлле —

— Bien oui! [35] — моя мама по-французски. — Гораздо лучше, когда ты дома! — Так душераздирающе она обычно спорит с отцом, и все споры ее так милы.

— Ладно, ладно, — смеется тот. — Попробую. Ну что, дворняжка моя, как у тебя дела, мой мальчик? Слушай, а может, мне тут работу поискать, у Макгуайра, где Нин — Слушай, а что это за слухи до меня доходят: мол, ты глаз не сводишь с какой-то ирландской малютки — Спорить готов, красавица, а? Ну, так ты еще слишком молод для такого. Ха ха ха. Ну, черт возьми, я снова дома.

— Снова дома! — Ма.

— Эй, Па, как насчет в футбол погонять на доске — Что скажешь?

— Я вообще думал в клуб сходить, пару рядов кеглей посшибать —

— Ну, ладно, ну, разочек — и я с тобой пойду в кегли!

— По рукам! — смеется, выплевывает сигару, быстро нагибается в широченном краснолицем возбуждении почесать лодыжку.

— Хорошо, — говорит мама, гордая, заливаясь румянцем, рада, что старик ее снова дома, — так и сделайте, а я сейчас со стола уберу и поставлю вам хороший свеженький кофейник — ну как?

И входят из радостной холодной ночи Елоза, Билли Арто и Иддиёт, и шутки громыхают, и хохот стоит, и мы делимся, подбрасываем монетки, разбираем команды и играем матч. В конах медленный морозец, фонари на улице внизу стоят на холоде, одиноко-черные, но быстрые фигурки, сопящие туманом, шустро перемещаются под ними к своим определенным долгожданным пунктам назначения —