Мэгги и Джастина - [17]

Присмотревшись, Джастина увидела покатые крыши Сомерсет-хауса, в котором иногда бывал по делам Лион. Огромное пятно расположенного вдоль Темзы Сент-Джеймсского парка напомнило Джастине о том, как в теплые летние дни она любила ходить на озеро в его центральной части и кормить плавающих там пеликанов. Но это бывало не слишком часто, только тогда, когда Джастина испытывала приступ ностальгии по оставшейся где-то далеко родной Австралии.

Джастина поднялась с кресла и бросила взгляд на весь Лондон. В нем проступали долины, угадываемые по изгибам бесконечных линий и крыш. Главные улицы стояли ровными рядами, словно солнечные лучи, расходившимися от Гровенор-сквер. Вон там Пикадилли-Серкус со знаменитой статуей Эроса, там Трафальгарская площадь с колонной Нельсона, там церковь Святого Георга, чьи шпили бледнели в озарении солнца.

В этот утренний час стоявшее невысоко солнце еще не освещало сторону домов, обращенную к Сити. Ни одно окно еще не засверкало. Лишь кое-где стекла окон, выходивших на крышу, бросали в красноту жженой глины окружающих черепиц яркие блики, блестящие искорки, подобные искрам слюды. Дома оставались серыми, лишь высветляемые отблесками; вспышки света пронизывали кварталы. Длинные улицы, уходившие вдаль, прямо перед Джастиной прорезали тень солнечными полосами. Необъятный плоский горизонт, исчезавший за неровными изломами зданий, слева горбился за безлистными деревьями в Сент-Джеймсском парке. Детали, так отчетливо выделявшиеся на первом плане этой картины, бесчисленные зубчатые вырезы крыш с дымовыми трубами, мелкие штрихи многих окон постепенно стирались, сливались с нагромождением бесконечного города, предместья которого, уже незримые, казалось, простирались в морскую даль.

В сверкающем неподвижном небе не веяло ни ветерка. Дым, струившийся из каминных труб соседних домов, поднимался прямо вверх легкими клубами, терявшимися в высоте. Казалось, по городу на уровне домов пробегали волны — трепет жизни, всей той жизни, что была в нем заключена. Громкий голос улиц в сиянии солнца звучал смягченно — в нем слышалось наступление весны.

Вдруг какой-то шум привлек внимание Джастины. Это была стая белых голубей, появившихся на горизонте неизвестно откуда. Они пролетали мимо окна, заполняя собой неровную линию неба. Летучий снег их крыльев застилал собой беспредельность города.

Вновь вернувшись к пьесе, Джастина не ощутила в себе сил продолжать чтение. Она захлопнула рукопись и положила ее на подоконник. Все, с этим покончено. Она вернет этот опус его автору без всяких сожалений. Меньше всего ей хотелось изображать собственную мать и ее несчастную любовь, пусть даже Мэгги считает по-другому. Конечно, ее можно понять — трудно признать, что жизнь была прожита зря.

Но что Джастине делать с собственной жизнью? Как быть дальше? Она все чаще и чаще чувствовала, что Лион по-прежнему далек от нее, как, впрочем, и она от него.

Что это за шум за дверью? Ах, да, старый верный Фриц. Он, наверное, сварил кофе. Так и есть. Слуга возвестил о своем появлении негромким стуком в дверь.

— Миссис Хартгейм.

— Да, да, Фриц, заходи, — воскликнула она, запахивая полы халата.

Наверное, Фриц был единственным человеком, который обращался к Джастине по ее нынешней фамилии. Все остальные, особенно в театре, по-прежнему называли ее Джастиной О'Нил, и она даже не стала отдавать распоряжение о том, чтобы имя на афишах поменяли. Джастина О'Нил была известна всему театральному миру и, пожалуй, большей части Англии. А вот Джастину Хартгейм знали лишь в узких кругах правительственного истэблишмента и дипломатического корпуса, то есть там, куда ее так безуспешно пытался вытаскивать Лион.

Фриц, молчаливый и таинственный, как всегда, распахнул дверь и вкатил в комнату тележку с дымящимся кофейником и несколькими фарфоровыми розетками.

— Ваш кофе, миссис Хартгейм, — торжественно провозгласил он и, вытянувшись в струнку, подобно солдату, медленно наклонил голову, а затем с достоинством удалился.

— Благодарю, Фриц, — сказала Джастина, направляясь к креслу, рядом с которым стоял столик.

Насладившись великолепным ароматом крепкого напитка, она приступила к завтраку.

7

Перед спектаклем Клайд был необычайно многословен. Он рассказал о том, как посетил какой-то малюсенький театрик в Челси, где играла любительская труппа.

— Меня занесло туда на чаепитие к родственникам матери. Джастина, ты, наверное, должна знать, что такое чаепитие в Челси. Это уморительные своей самоуверенностью старики и составляющие им компанию дамы бальзаковского возраста, которые воображают, что самое прекрасное на свете — это булочки к чаю. Они стали уверять меня, что лучшая театральная труппа, которую им когда-либо приходилось видеть, находится у них в Челси, неподалеку от парка. Разумеется, я выразил сильные сомнения по этому поводу, и они, чтобы убедить меня в обратном, готовы были поклясться прахом своих давно умерших родителей. Чтобы совершенно не испортить настроение этим старикам, я принял их предложение и сходил на вечерний спектакль в какое-то малюсенькое зданьице, где еще, наверное, со времен Диккенса сохранились газовые рожки. Они, конечно, декоративные и все такое, но уверяю тебя, Джастина, это производит неизгладимое впечатление. У меня было такое ощущение, как будто я окунулся в атмосферу славных дней расцвета британской драмы. Точь-в-точь конец девятнадцатого века. Я сидел в отвратительной тесной ложе у сцены, и перед глазами у меня был аляповато размалеванный занавес. Мои старики не переставая щебетали мне на ухо о том, какую прекрасную молодую актрису заполучила их труппа.