Мефистофель. История одной карьеры - [2]

Жена дипломата из Южной Америки, плохо понимавшая немецкий, кисло улыбнулась: она скучала…

Счастливую фабрикантшу разочаровало это отсутствие энтузиазма, и она двинулась дальше.

– Простите меня, дорогая! – сказала она, изысканным движением подбирая сверкающий шлейф. – Мне надо поздороваться с моей старинной приятельницей из Кельна – матерью директора государственных театров, вы же знаете – великого Хендрика Хефгена.

Тут американка, наконец, раскрыла рот, чтобы опросить: «Who is Henrik Hopfgen?»[1] – что дало повод фабрикантше потрясенно воскликнуть:

– Как, вы не знаете нашего Хефгена? Хефген, моя дорогая, а не Хопфген, и Хендрик, а не Хенрик – он придает большое значение этому маленькому «д»!

Но она уже метнулась к изящно одетой матроне, которая под руку с поэтом – другом фюрера важно плыла по залу.

– Дорогая фрау Белла! Мы ведь не виделись целую вечность! Как поживаете, моя дорогая? Не тоскуете иногда по нашему Кельну? Правда, здесь у вас такое блестящее положение! А как поживает Йози? Ах, какое прелестное дитя! Но прежде всего: что Хендрик, ваш великий сын? Боже, как он вознесся! Ведь он почти равен министру! Да, да, дорогая фрау Белла! В Кельне так не хватает вас и ваших изумительных детей!

На самом деле миллионерша никогда не интересовалась фрау Беллой Хефген, пока та жила в Кельне и пока сын ее еще не сделал такой головокружительной карьеры. Дамы были едва знакомы. Никогда фрау Беллу не приглашали на виллу фабриканта. Но теперь веселая и благостная богачка так и вцепилась в женщину, сын которой считался близким другом премьер-министра.

Фрау Белла благосклонно улыбалась. Она была одета очень просто, но не без кокетства. На ее гладком, отливающем черным блеском бальном платье сверкала белая орхидея. Седые скромно убранные волосы пикантно контрастировали с еще довольно молодым, чуть подкрашенным лицом. Широко раскрытые зеленовато-голубые глаза приветливо, но сдержанно смотрели на болтливую даму, обязанную и своим потрясающим ожерельем, и длинными серьгами, и парижским туалетом – словом, решительно всем великолепием – оживлению немецких военных приготовлений.

– Грех жаловаться, нам всем живется неплохо, – сказала со сдержанной гордостью фрау Хефген. – Йози обручилась с молодым графом Доннерсбергом. Хендрик немного переутомлен, он столько работает.

– Ну еще бы! – Лицо фабрикантши выражало почтительность.

– Разрешите вам представить нашего друга Цезаря фон Мука, – сказала фрау Белла.

Поэт наклонился к усыпанной бриллиантами руке, и болтовня тотчас полилась снова.

– Ах, как интересно, я ужасно рада, я тотчас же вас узнала по фотографиям. Вашей драмой «Танненберг» я восхищалась в Кельне, постановка хорошая, правда, хорошая, конечно без того блеска, каким нас избаловали в Берлине, но вполне приличная и, без сомнения, достойна всяких похвал. А вы, господин государственный советник, вы же проделали такое огромное путешествие, весь мир говорит о ваших путевых очерках. На днях они у меня будут.

– Я видел на чужбине много прекрасного и много уродливого, – скромно отвечал поэт. – Но путешествую я не только ради собственного удовольствия, а скорее с миссионерскими целями.

Голубые, стальные глаза, проницательность и пламенная чистота которых отмечалась во множестве статей, оценивающе смотрели на драгоценности миллионерши. «Неплохо бы пожить на ее вилле, если я поеду в Кельн для доклада или новой постановки», – подумал поэт.

– Для нашего прямого ума просто непостижимо, – продолжал он, – сколько намеренной лжи о нашей стране распространяют в мире.

Лицо его было так устроено, что любому репортеру тотчас напрашивалась ассоциация с резьбой по дереву: изборожденный морщинами лоб, стальные глаза под светлыми бровями, сжатые губы… Говорил он с легким саксонским акцентом. Жена фабриканта оружия подпала под обаяние этого лица и этой речи.

– Ах, – посмотрела она на него мечтательно. – Когда приедете в Кельн, непременно будьте нашим гостем!

Государственный советник Цезарь фон Мук, президент академии писателей и автор шедшей на всех сценах пьесы «Танненберг», поклонился с рыцарским достоинством.

– Почту за честь, мадам, – и при этом он положил даже руку на сердце.

Промышленница нашла его прелестным.

– Какое счастье слушать вас целый вечер, ваше превосходительство? – воскликнула она. – Чего только вы не повидали на веку! Вы даже были, кажется, директором государственных театров?

Этот вопрос показался бестактным как изысканной. фрау Белле, так и автору трагедии «Танненберг». Он довольно резко отчеканил:

– Да, разумеется.

Миллионерша ничего не заметила. Напротив, она продолжала трещать с неуместной шаловливостью:

– Вы, государственный советник, наверное, чуть-чуть завидуете нашему Хендрику, вашему преемнику, – и она погрозила ему пальцем.

Фрау Белла не знала, куда деваться. Цезарь фон Мук, однако, доказал, что безупречная светскость может вполне заменить то, что люди называют благородством. На его сошедшем с гравюры лице проступила улыбка, лишь на первый взгляд несколько горькая, на самом же деле кроткая, добрая и даже мудрая.

– Это тяжелое бремя я с радостью – от всего сердца – передал моему другу Хефгену, который, как никто иной, призван его нести.