Медсанбат - [8]

— А вы думаете, я сюда просился?

— Вы — другое дело. Ну че, мне ждать эту?

— Ну и выражаетесь вы, товарищ сержант.

— Я вещи, значит, своими именами называю, — он стал хрустеть пальцами.

— Будем ждать, товарищ сержант, такая уж наша доля. Днем я дам вам возможность отоспаться.

Еще темно, но ветер, как обычно бывает перед рассветом, стих.

Павел вернулся в свою палатку, прилег на жесткий топчан. Думал о Фросе Лютик. Чего же она добровольно пошла в армию, если уже в первые дни службы начала бегать в самоволки? Трудно служить? А кому сейчас легко? А в тылу? Правда, в глубоком тылу никто в тебя не целится, бомбы не падают на голову, только в этом, пожалуй, разница.

Мысли вернули его в родное село Хоромы. Название село получило от больших рубленых домов. Там что ни дом — то хоромы, один другого лучше. Большинство пятистенные. Кругом лес.

Село лет семьдесят назад обосновали безземельные полтавцы. Корчевали лес, сажали картофель, сеяли просо и пшеницу. Сплавляли плотами лес по Снови, а дальше по Десне до Чернигова...

Постепенно мысли затуманились пеленой сна... Мать собирается в поле, отец в медпункт. В саду уже яблоки поспели. Появилась мать в мягких сапожках, с лукошком, в нем яблоки с янтарным блеском. Мать дает отцу два яблоко, а ему три: «Одно съем сам, а два отдам Алене Шубиной», — думает Павел.

Потом отец подал ему книгу, в кожаном переплете, с золотым тиснением на корешке. Стал листать, картинок нет, и буквы какие-то чужие, непонятные. «Может, латынь? — удивляется Павел. — Зачем мне такая книга, по-латыни я же не могу читать».

Возле Павла оказался одноклассник Иван Кукса.

— Ты чего в военное училище подался? — говорит он. — Дурак! Теперь двадцать пять лет придется в армии трубить!

— Почему? — переспросил Павел. — Чтоб лучше научиться бить немцев. Гитлер — это война!

Павел проснулся. К чему это яблоки приснились? И книга. Где он видел такую книгу? Кажется, у врача, что приезжал гостить к отцу. Да, трудная служба у медиков. И особенно в селе.

Отец у него был, как говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Он и пахал, и сеял. Правда, дед его говорил, что у отца сноровка не та. А чего не та? Разве на сенокосе или в поле отставал от кого-нибудь? Сельский фельдшер — и терапевт, и хирург, и педиатр, и гинеколог. К специалистам на консультацию не пошлешь: один он на все село. Крестьяне распорядок работы медпункта не признавали. Пробрал понос ребенка — до утра ждать не станут. Среди ночи идут к фельдшеру и стучат в окно:

— Никитич! Умирает дитя, помоги!

Отец чемоданчик в руки, спешит «спасать» дитя. А в благодарность хозяин на стол поллитровку самогона поставит да кусок сала порежет. И так почти каждый день...

Павел сбросил с себя шинель, одеяло. Бр-р! На дворе светло и холодно, в соседней палатке громко разговаривали. «Что это они с утра пораньше за шахматы сели? Постой, разговор касается меня, действий командования сводным взводом»:

— Ты не упрекай Шевченко, — говорил Уралов. — На фронт ведь девушек готовит.

«Странно. Вчера Уралов сам говорил мне, что девушки жалуются».

— Но это же медработники, а не стрелки-пехотинцы.

— Он их дисциплинированными сделает, да и кто знает...

— В штыковую атаку им не ходить, — перебил Горяинов Уралова. — Я своих девчат заберу из сводного взвода.

— Не спеши. Впрочем, можешь обратиться к командиру батальона по этому вопросу. Но смотри, Шевченко их крепко в руках держит. А это тоже не просто. Да и сводный взвод создан по приказу начальника штаба дивизии.

«Так это Горяинов бочку катит. А я считал — Уралов. Ну что ж, пусть даже меня обвинят в строгости, я никому не дам поблажки. Видите, вчера ушла в самовольную отлучку Фрося Лютик, а завтра другие пойдут! Им трудно. А нам не трудно было в училище? В десять раз труднее. Какие марши совершали. А они сколько ходят? От силы пятнадцать-двадцать километров. Ведь скидку на их женский пол я делаю. Нет, надо было отказаться от этого бабьего царства».

Говор в соседней палатке стих, наверно, Уралов и Горяинов в штаб батальона подались.

Павел побрился, потом взял мыло, зубную щетку, полотенце и вышел из палатки. Солнце уже поднималось над горизонтом, на кустах еще дрожали капли росы, трава покрылась инеем, как солью. Обильная роса обещает прекрасный день.

Павла окликнули. Он обернулся и увидел Горяинова с незнакомым военврачом третьего ранга. Высокий и стройный, с бледным лицом.

— Знакомься, врач Варфоломеев, — сказал Горяинов. — Хирург.

— Игорь Альбертович, — представился он, пожал лейтенанту руку. Рука у него цепкая.

— Принимай в свою палатку.

— Милости прошу. Идите, располагайтесь.

Подошел Уралов, тоже с военврачом третьего ранга. Ему лет сорок. Он был чуть ли не на две головы ниже Варфоломеева, лицо ухоженное, побритое, с клочковатыми жесткими бровями и двумя резкими складками-дужками у рта.

— А, это тот самый командир девушек, — улыбнулся врач. Его глаза навыкате были словно окутаны туманом, и их не коснулась улыбка. Только на щеках подобие улыбки.

— Анатолий Львович Травинский, — подал мягкую, словно подушечка, руку.

Павлу так захотелось нагрубить этому самодовольному врачу, что еле сдержался. А тот продолжал: