Медовый месяц - [20]

— Ты прости меня, — вдруг произнес он с несвойственными для него просительно-виноватыми интонациями.

— За что? — удивился прокурор.

— Да за то, что несу здесь всякую х… Просто я пьян в зюзю, и на душе кошки скребут. А за кресло свое я не держусь. Хочешь — верь, хочешь — нет. Надоело цепляться зубами и бороться, кому-то что-то постоянно доказывать. Так вся жизнь в этой дурацкой борьбе и проходит. И ты думаешь, что совершаешь нечто важное, значительное. А как придет время подыхать, оглянешься назад, и подумаешь с недоумением — на какой хрен мне все это надо было? И чего я все рыпался, дергался, что-то стремился доказать себе и другим? Когда все равно ни черта не изменишь в этом дурном мире. А исход все равно один для всех, для богатых и для бедных, для удачливых и не очень, для алкашей, — он пьяно усмехнулся, бросив взгляд на пивную эстакаду, — и для трезвенников. Подохнешь, и черви да кроты тебя жрать будут. И сгниешь. И никто из живых о тебе и не вспомнит, если только грязью обольют. Но тебе это все уже, правда, будет глубоко по…

— И давно такие мысли тебя посещают?

— Да вот последнее время. Как спать лягу, тушу свою уложу на постели — и начинает всякий бред в голову лезть. Я уж его гоню, гоню в шею, а он все никак не уходит, сволочь. Раньше такого не было. Старею, деградирую. Спиваюсь вот… — Он невесело усмехнулся и потянулся за очередной банкой.

Но Александр перехватил его руку и вежливо, но решительно произнес:

— Пожалуй, на сегодня хватит. Иначе и похуже мысли полезут в голову.

Сам же налил себе еще пива и отпил небольшой глоток.

Мэр усмехнулся:

— Что может быть хуже? Дальше, как говорится, грести некуда. Все. Приплыли.

Они помолчали.

— Слушай, а может, мне и в самом деле не выставлять свою кандидатуру на выборах, а? — вдруг спросил он. — Уйти, как говорится, красиво, пока в шею не поперли. Кому нужен старый больной алкоголик со сдвинутой крышей и слабыми нервами?

— Это у тебя-то нервы слабые? — усмехнулся Южный.

— А ты как думаешь? Я уже не бесстрашный герой с железными нервами. Да если честно, никогда им и не был. Только казался. А быть и казаться — две большие разницы. Очень большие. Сам себя убедил в этом, а себя убедить это самое трудное, если сумел это сделать, то заставить людей в тебя поверить уже намного легче. Но знаешь, последнее время мне что-то тяжело жить стало. И чем дальше, тем тяжелее. Тоска неясная часто накатывает. Ни с того ни с сего. Как я уже говорил, все по ночам она, проклятая, настигает. Не знаешь, отчего это тоска темноту любит и как ночь придет, так и норовит под бок к тебе забраться в теплую постель и укусить побольнее? Впрочем, чего я спрашиваю, и так ясно. Днем дела, люди, суета, которая хоть иногда и надоедает до чертиков, но все-таки спасает от дум этих тяжких, не дает проклятой тоске грызть твое сердце. Боится она, гадина, дневного света. Но стоит солнцу скрыться, она тут как тут. Подкрадется, так гаденько захихикает и скажет: «Ну, здравствуй, старый мудень, я пришла. Соскучился?» И так страшно порой становится, хоть волком вой. Все чаще жена моя покойная приходит во сне, мать с отцом, друзья умершие. К себе зовут. Скучно им без меня. И я, с одной стороны, по ним соскучился, да и покоя хочется. Устал я от суеты земной. Но с другой стороны, страх берет. За жизнь эту паршивую держусь. Знаешь, как я перетрусил, когда чуть копыта не откинул, когда с инфарктом валялся? Вся жизнь моя прошла перед глазами в это время, все мои грешные темные дела, те, кому я зло причинил, невольно или вольно, всякое было. И так пожить мне, старому дураку, захотелось. Ну хоть немного! Дочку замуж выдать. Внуков понянчить… Что, поверишь ли, впервые в жизни Бога молил, чуть ли не со слезами. И не той молитвой, что положена и писана в Библии, а своими словами, даже не словами, а нутром своим, душой наизнанку вывернутой. Эх, друг. Тебе меня, старика, понять нелегко, хотя ума тебе не занимать. Но тут не в уме дело. В другом. Страх этот с годами приходит, и тоска. Дай Бог, чтобы она к тебе подольше не приходила или вовсе миновала. А то, что я рявкаю, как бык, и страх на людей нагоняю, еще не значит, что я сам не боюсь. Боюсь, еще как боюсь, Сашенька! — Он неожиданно назвал своего приятеля уменьшительным именем и даже коснулся его руки, словно ища поддержки, но тут же резко отдернул ее, будто обжегся. — Чем больше другим грозным кажешься да рявкаешь и кулаком стучишь, тем паршивее у тебя на душе. И тем больше ты сам боишься.

— Но кого? Или, может быть, чего?

— Да всего: людей, судьбы, себя самого прежде всего. Этот страх, что внутри тебя, самый тяжелый, ой как трудно от него избавиться.

Его собеседник, внимательно слушающий, неожиданно напрягся. По его бесстрастному лицу пробежала какая-то тень, и рука, державшая кружку, слегка дрогнула. Впрочем, он быстро овладел собой и мэр не успел ничего заметить. Правда, он, казалось, вообще мало что замечал. И хотя обращался к своему другу, но словно говорил все эти слова для самого себя, мысли вслух… Александр пытался поймать рассеянный блуждающий взгляд мэра, полный тоски и страха.