Медовые дни - [77]

Впрочем, через некоторое время они успокоились и снова стали думать о привычных пустяках, но, дойдя до мемориального комплекса Нетанэля Анихба, на месте которого прежде находилась миква, принятая ими сначала за шахматный клуб, а потом за баню, невольно вспомнили незабываемую сцену, а вспомнив, улыбнулись и прослезились.

…Антон выбегает из миквы в чем мать родила и, помогая себе энергичными жестами, пытается на русском языке объяснить членам горсовета, терпеливо дожидающимся Мендельштрума, что в микве случилось нечто ужасное. Пиарщик из Города грехов умоляет фотографов-операторов перестать снимать, мэр хватается руками за голову. Иона отделяется от толпы и бежит в микву. С электрических проводов испуганно взлетает стая красношеих журавлей, а Антон вдруг вспоминает, что он голый, и, не переставая одной рукой жестикулировать, второй тщетно пытается прикрыться.

5

Между счетом за воду и счетом за электричество лежит конверт, обклеенный иностранными марками. Моше Бен-Цуку достаточно одного взгляда на него, чтобы понять, что находится внутри. Дождавшись, пока Менуха уснет, он выходит на балкон, с которого открывается вид на кладбище, и осторожно вскрывает конверт канцелярским ножом. Смотрит на фотографию, читает письмо, снова смотрит на фотографию, переворачивает конверт, проверяет, нет ли на другой стороне обратного адреса, и снова смотрит на фотографию.

Всю ночь он, дрожа от холода, сидит на балконе и возвращается в дом только на рассвете. Молится, одевается, сует конверт с фотографией в карман куртки (дома его спрятать негде), выходит из дома, садится в машину и едет в мэрию. Однако на перекрестке руки, перестав его слушаться, поворачивают руль и направляют машину к лесу.

Начинается дождь. На петляющей между деревьями грунтовой дороге появляются первые лужи.

В выходные на парковке винодельни нет ни одного свободного места, но сейчас зима и середина недели, поэтому на стоянке пусто. «Вот и хорошо», – думает Мошик, паркуется и, прихрамывая, двигается к входу. Конверт по-прежнему у него в кармане.

– Рад тебя видеть, праведник, – говорит Данино, обнимая Бен-Цука, как родного сына.

– Взаимно, – отвечает Бен-Цук и садится на высокий стул у стойки бара.

– Как дела? – спрашивает Данино.

– Все слава Богу, – отвечает Бен-Цук.

– А в мэрии как? – интересуется Данино, и Бен-Цук начинает рассказывать.

Чтобы подчеркнуть, как хорошо было при предыдущем мэре и как плохи дела при нынешнем, он всегда рисует очень мрачную картину.

– Прискорбно, – не без удовольствия вздыхает Данино и наливает им обоим красного вина. – А ты сам-то как, сынок? У тебя все хорошо? – спрашивает он и протягивает Бен-Цуку бокал.

– А что? – Бен-Цук опускает глаза.

– Ну, как-никак я тебя знаю уже двадцать лет, – говорит Данино.

«Я могу сейчас вынуть конверт и положить его на стойку, – думает Бен-Цук. – Могу вынуть фотографию, показать ее Данино и сказать: “Это моя дочь в подвенечном платье. Она ничего про меня не знает. Это очень горько”».

Но его рука по-прежнему сжимает ножку бокала и не лезет в карман куртки.

– Будем здоровы! – поднимает свой бокал Данино, поняв, что ответа не дождется.

Они чокаются, залпом выпивают вино, смотрят на дождь за окном, постепенно превращающийся в снег, и погружаются каждый в свои воспоминания.

* * *

Можно было ожидать, что люди будут передавать эту историю из уст в уста, шептаться о ней на лестничных площадках или в спальнях и долгие годы пересказывать ее в мельчайших подробностях, но, как ни странно, когда она случилась – несмотря на то что были свидетели, очевидцы в буквальном смысле слова, – никто о ней даже не обмолвился. Ни на иврите, ни по-русски, ни по-английски. Как будто все решили, что время прикроет скандал, словно пеленой, и секунды, как снежинки, слипнутся в минуты. Все равно никто не поверит.

Но если, допустим, в полночь кто-нибудь принесет лестницу и приставит ее к западной стене здания мэрии, если проворные ноги ступенька за ступенькой заберутся по ней и решительная рука откроет нужное окно (разбивать его необходимости нет: архивариус мэрии Реувен любит оставлять его приоткрытым, чтобы поддувал легкий ветерок), то он без всякого труда, щелкнув выключателем, зажжет свет и найдет во втором ряду, на одной из нижних полок, слегка разлохматившуюся по краям папку «Пожертвования 1993–1994», а в ней, быстро перелистав бумаги, – адресованное мэру официальное письмо от Джеремайи Мендельштрума из Хилборна, штат Нью-Джерси.

Следует предупредить читателя, что письмо это хоть и официальное, но отнюдь не короткое, ибо с господином Мендельштрумом, похоже, произошло то, что происходит иногда с авторами, помещающими в конце своих романов список лиц, которым они выражают благодарность. Боясь кого-нибудь пропустить, Мендельштрум перечисляет имена не только всех сотрудников мэрии, имевших отношение к организации его визита, но и имена всех медиков, лечивших его после прискорбного происшествия в микве. «Все эти люди – праведники», – пишет он и, только покончив с похвалами охранникам больничной стоянки, переходит на менее официальный тон.

«Друзья мои! – пишет он. – Несколько дней назад мне попалась на глаза заметка в