Медный всадник - Это ВАМ не Медный змий... - [4]

Можно сказать, что “Эзоп с его вареным языком” позволял лишь выделить присутствие животного строя психики в поведении человека, но не создавал ориентиров человечного строя психики. И не потому, что не хотел — для этого в толпо-”элитарной” логике социального поведения еще не было условий. Пушкин, как символический ответ русского народа на петровские реформы, явившись в России за столетие до начала процесса смены логики социального поведения, живым эзоповским языком своей музы формировал в коллективном сознательном и бессознательном ориентиры человечного строя психики.

Человек — существо общественное. Индивидуализм, эгоизм, какими бы философскими построениями, претендующими на то, чтобы слыть “памятниками здравой мысли” [4] они не прикрывались, остаются в человеческой культуре конца ХХ века всего лишь проявлениями животного строя психики. Пушкин, видимо, имел об этом представление еще в начале ХIХ века:“Может ли быть пороком в частном человеке то, что почитается добродетелью в целом народе? Предрассудок сей, утвержденный демократической завистью некоторых философов, служит только к распространению низкого эгоизма” [5]. Этим кратким замечанием Пушкин предвосхищает все обилие многословных объяснений официальной пушкинистики причин непонимания Западом как любви России к Пушкину, так и приверженности ее народов к духу коллективизма, общинности.

Российская интеллигенция, зараженная с петровских времен духом либерализма (который — всего лишь удобное название эгоизма), не внемлет живому языку русского Эзопа и ей непонятен смысл ключей иносказания, данного в 22-х октавном предисловии к «Домику в Коломне».

Язык мой — враг мой: все ему доступно,

Он обо всем болтать себе привык.

Фригийский раб, на рынке взяв язык,

Сварил его (у господина Копа

Коптят его). Эзоп его потом

Принес на стол… Опять, зачем Эзопа

Я вплел, с его вареным языком,

В мои стихи?

Мастер умолчаний, Пушкин в последней ХХII октаве предисловия, назвав язык Эзопа «вареным», через систему противопоставлений, дает понять читателю о том, что существует еще и язык живой, которому, в отличие от языка мертвого — вареного, «все доступно». ХХII октава предисловия поэмы самая трудная и для поэта, и для читателя. Для поэта потому, что в восемь строк необходимо было упаковать огромный объем информации исторического и мировоззренческого характера, не опустившись при этом до назидательного тона. Без системы оглашений и умолчаний сделать этого было невозможно; при этом необходимо было чтобы оглашения и умолчания не подавляли содержательно друг друга. Для будущего читателя вся трудность — в раскрытии иносказаний и символики данной через систему оглашений и умолчаний.

Что вся прочла Европа,

Нет нужды вновь беседовать о том!

Насилу-то, рифмач я безрассудный,

Отделался от сей октавы трудной!

И все-таки одну басню-притчу Пушкин написал, в 1829 году, за год до того, как им был создан «Домик в Коломне». В ней вы не найдете, как в баснях И.А. Крылова, истории взаимоотношений животных, в ней действуют люди, но именно через эту басню-притчу можно понять, что значит видеть “общий ход вещей” и как опасен узкий профессионализм.

Сапожник

Картину раз высматривал сапожник

И в обуви ошибку указал;

Взяв тотчас кисть, исправился художниик.

Вот, подбочась, сапожник продолжал:

«Мне кажется, лицо немного криво…

А эта грудь не слишком ли нага?…»

Тут Апелесс прервал нетерпеливо:

«Суди, дружок, не свыше сапога!»

Есть у меня приятель на примете!

Не ведаю, в каком бы он предмете

Был знатоком, хоть строг он на словах;

Но черт его несет судить о свете:

Попробуй он судить о сапогах!

“Провидение не алгебра. Ум человеческий, в простонародном выражении не пророк, а угадчик. Он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, зачастую подтверждаемые временем. Но невозможно ему предвидеть случая — мощного, мгновенного орудия Провидения”. Этими словами Пушкин завершил план третьей критической статьи к “Истории русского народа” Н. Полевого, которая была написана в Болдино в октябре 1830 г. в процессе работы над “Домиком в Коломне”. В приведенном фрагменте способность «видеть общий ход вещей» — главное в умении управлять социальными процессами.

Интересовали ли Пушкина социальные процессы? Конечно, иначе в двадцать пять лет не появился бы “Борис Годунов”, а в тридцать — “Скупой рыцарь”. Да и статьи, письма поэта говорят о круге вопросов, которые его интересовали. Могла ли понять проблемы, которые его волновали, современная ему элита? Нет, он ушел из жизни не понятый, даже после того, как Николай I, император России дал ему самую высокую оценку — умнейший муж России. Уже тогда общественному мнению навязывался стереотип Пушкина-человека, интересы которого не выходили за рамки интересов людей его круга (вино, карты, женщины) и марающего занятные вирши от скуки и стремления быть оригинальным. Но и сегодня вся официальная пушкинистика бьется в истерике, как только сталкивается с иной точкой зрения, согласно которой Пушкин — глубочайший филосф-мыслитель, достигший совершенства не только в искусстве владения словом (этого никто из “пушкинистов” не отрицает), но и в умении доносить до широкого круга читателей сложнейшие вещи мировоззренческого, исторического и социального характера через свою особую систему образов, в основе которой очень простой принцип: сходственность черт характеров людей, животных, природных явлений с чертами явлений и процессов социальной жизни.