А исправник-то и вскинулся, да громко таково, почитай, на всю избу, инда курицы в шестке встрепенулись:
— Ах ты, сучий сын! Что-о-о? двести рублей? Н-с-е-т, шалишь, парень! Тут, брат, не двумястами, а тысячами двумя пахнет! Дело-то ведь это уголовное! ты как думал?
Степан, примерно, опять поскребся:
— Шестьсот, говорит, положу…
— Нн-е-е-т! — говорит:- ловок больно будешь! Последнее слово: тысяча!
Торговались они это, торговались, сударь ты мой, да ведь так на тысяче ассигнациями и положили. Выходит это исправник из кути-то, посмеивается, посматривает на заседателя да как тыкнет ему под нос красненькими-то.
— Что, говорит, Антон Матвеич: чья взяла?
— Ваша, говорит.
— А собольки, мол, когда?
— Через неделю, говорит, представлю.
— То-то вот и есть, говорит, батенька, — молоды! А уж шампанским напою… Не в счет! Пойдемте, говорит. А вы-де, братцы (это он старосте да понятым), тоже ступайте себе по домам; дело это, мол, я разобрал сам: клин — так клином и вышиб!
Вот оно и поди! В тот же день он от нас так и уехал вместе с заседателем… Такой был шутник, ей-богу! Нонече уж таких веселых людей нету-с!
Станционный писарь поставил на сундук свой допитый стакан и выразительно помотал головою.
— А ромец хороший-с! — заметил он тоном знатока.
— То-то же и есть; а вы еще отказывались…
— Да мы ведь, знаете, только с хорошими людьми пьем-с… Лошадей прикажете закладывать?
— Да, пожалуйста.
— Заложим-с, заложим-с…
Уехав через несколько минут с этой станции на тройке измученных лошадей, я долго размышлял дорогой, под звуки неотвязчиво и нестерпимо-скучно звеневшего колокольчика: действительно ли нет у нас ныне таких веселых людей, как этот исправник? И все мне мерещилось, что подобные «шутники» встречаются изредка и в наше невеселое время…
1862
[1]
