Мед и яд любви - [52]

Это совершенно новое чувство, уже не синкретическое, а как бы слоистое, расчлененное изнутри. И рождение этого чувства — звено в цепи тех огромных психологических и социальных переворотов, которые происходят во времена эллинизма, в IV–I веках до н. э.

Рабский труд в эту эпоху делается фундаментом общества и начинает взламывать его изнутри, на авансцену жизни выходят очень сложные товарно-денежные связи; все это резко меняет и отношения людей, и — через передаточные звенья — их мораль, психологию, всю систему жизненных ценностей. Сходит со сцены старая социальная смутность, старая непроявленность полюсов и противоречий. Все резче очерчивается противостояние сословий, все острее делается обособленность рабов и свободных, богатых и бедных. Общество все больше дробится на слои и ячейки, растет соревновательность людей, их борьба.

Центробежные силы, разрывающие общество, все заметнее нарастают. Внутренний разлад пронизывает жизнь во всех измерениях, старый монолит дробится, его раскалывают миллионы трещин, и глыба делается внутри мозаикой.

Древний синкретизм жизни сходит со сцены. Личность обособляется от общества, начинает все больше осознавать свои отдельные, частные интересы. Частная жизнь личности делается суверенной, противопоставленной всему остальному, и это противостояние резко усложняет всю любовь. Она теперь как бы выдвигается вперед, попадает под увеличительное стекло — и становится куда более многослойной и разветвленной.

Именно в это время и появляется ощущение исключительности любви, ее несравнимости с другими чувствами. Поэты то и дело говорят, что любовь — центр их жизни, самое главное в ней, что она сильнее всего на свете — сильнее уз крови, сильнее даже инстинкта жизни. Любимый человек как бы отделяется от других, и все в нем начинает казаться особенным, неповторимым.

Это было совершенно новое ощущение любви, его не могло рождать синкретическое — доличностное — чувство. Такое ощущение может испытывать только человек-личность, и появление его означает, что родилась любовь личности — в корне новый исторический вид любви.

Не стоит, видимо, думать, что такой была вся любовь тех времен. Речь идет только о вершинах любви, причем любви, пропущенной сквозь сердце художника и поэтому опоэтизированной, утонченной. В жизни было, наверно, куда больше простой любви, и более тяжелой, и тусклой. Но в этих вершинах любви — как и во всяких вершинах — яснее видны те перемены, которые делают эллинскую любовь совершенно новым видом любви.

Рыцарская любовь.

«Известно, что многое в женском отношении к любви отличается от мужского. Влияют ли на эту разницу отличия в социальных ролях женщины, и как это было, в частности, в рыцарской любви?» (Встреча с сотрудниками Министерства тяжелого машиностроения, февраль, 1986).

Вспомним: способность или неспособность любить зависит от того, каким душевным струнам человека помогает его жизненная роль, социальная позиция. У женщин, например, их жизненная роль может во многом не совпадать с социальным положением. Материнство (особенно) и роль жены, домохозяйки больше, чем в мужчинах, рождают в женских душах общечеловеческие струнки — струнки доброты, заботливости, внимания к близким…

Женщины из привилегированных слоев меньше мужчин причастны к тем эксплуататорским занятиям, которые рождают в душе я-центризм. Кроме того, их главные житейские нужды насыщены, нравы смягчены, зашлифованы образованием, а это — по закону возвышения потребностей — может переключать силы души на более глубокие потребности, открывать дорогу к более сложным чувствам. Поэтому положение женщин из привилегированных слоев «благоприятнее» для любви, чем у мужчин, — и благоприятнее, чем у женщин из низших слоев, которые придавлены нуждой и эксплуатацией.

Способность любить — как бы равнодействие многих сил души, направленных в разные стороны, сплетение союзников, врагов, нейтралов… Социальное положение может действовать здесь однолинейно — когда, скажем, оно помогает, или, наоборот, мешает вызревать в душе струнам человеколюбия; а может действовать и двояко — когда одни его стороны враждебны любви, а другие, как у женщин из привилегированных слоев, благоприятны для нее.

А женщины привилегированных слоев действуют, в свою очередь, на мужчин: и косвенно — через воспитание, и прямо — создавая атмосферу тяготения к любви. Так психологические влияния, которые стоят за любовь, могут пересиливать социальные влияния, которые идут против нее.

Эта запутанная вязь влияний и породила, видимо, рыцарскую любовь средневековья — один из самых ярких видов человеческой любви. Она появилась на свет в Провансе, на юге нынешней Франции, и ее главные идеалы вошли в сердцевину земной культуры, стали одной из ее основ.

Это был настоящий культ любви, в основном духовной, платонической — тут она отличалась от античной любви. В этом культе был свой бог — Амур, свои богини — прекрасные дамы, свои служители — трубадуры, свои поклонники — рыцари.

Любовь стала в Провансе служением прекрасной даме, поклонением ей. Дама сердца была для рыцаря неземным созданием, а если и земным, то земной мадонной, воплощением божества. Любовь рыцаря была коленопреклоненным чувством, идеально-возвышенным и утонченно-придворным.