Мед и лед - [2]

— Но почему вы выбрали именно Америку? — спросил ректор.

Наверное, он хотел сказать: почему именно Роузбад? Думаю даже, он хотел предложить мне не затрагивать эту тему со студентками на занятиях, сконцентрироваться на более «легких» темах и («ну вы же понимаете!») не будить воспоминаний о кошмаре, который все здесь пытались забыть.

Я поторопилась с ответом, еще не осознав намеков, кроющихся в вопросе ректора. Это был даже не вопрос — скорее, предостережение. Но я с победоносным видом выпалила ответ, который держала наготове с тех пор, как приехала в США: мол, в мире не так много цивилизованных государств, где еще существует смертная казнь, поэтому выбор у меня был небольшой. Он потрясенно замолчал, а я разъяснила, что темой моей книги будет не столько смертная казнь, сколько судьбы женщин, близких смертникам — женщин с Голгофы. У меня перед глазами стояло лицо женщины, подводящей глаза перед тем, как идти смотреть смертную казнь, чтобы поймать последний взгляд осужденного.

Моя идея окружающим показалась странной, образ — тоже. Как я могла начинать не с истории, а с одного персонажа, даже нет — с детали персонажа?

— И что дальше? — спросил ректор.

— Не знаю.

В его глазах я прочла, что мой контракт пока не подписан, и он, чуть что, легко найдет завтра причину для его аннулирования.

Оба адвоката признали, что казни вызывают странный, часто нездоровый интерес. Нужно, мол, старательно отбирать зрителей, желающих попасть на казнь. Судья Эдвард сообщил им, что он уже рассказал мне о Даме в черном.

— Дама в черном! — весело воскликнули они.

И хором выпалили, обращаясь к ректору:

— Увидал тень Дамы в черном — кровь заледенела в жилах!

— В её жилах, — уточнил судья Эдвард.

Именно в этот момент я поняла, что потеряла женщину, подводящую глаза: ее уже чересчур измусолили, а я даже не успела придумать ей других черт, кроме этих синих теней (хотя их-то я видела отчетливо!). Так безымянная женщина уступила место Дэвиду Деннису за явным превосходством последнего — его имя, расплавленное, выкованное и отполированное частым упоминанием, звенело как колокол. Реальность неумолима, и я ничего не могла ей противопоставить. Или почти ничего.

2

Судья Эдвард понравился мне с первого взгляда. Он встретил нас, профессора Филиппа и меня, у въезда в Роузбад, чтобы провести к своему дивному стеклянному дому, где давал прием в мою честь. Он пришел за нами к воротам со своей молодой собакой-лабрадором на поводке. Этот эскорт позволил судье ознакомить меня с растительным многообразием штата Вирджиния, а также провести лишних пару минут с собакой в ответственный период дрессуры — поучить ее идти рядом, останавливаться, садиться. Мы тоже повиновались командам судьи и даже выучили их лучше, нежели собака, позволявшая себе некоторые вольности, тотчас же пресекаемые сухим щелчком по ошейнику.

Мы шли, останавливались, снова шли в такт коротким командам, а судья Эдвард представлял нам самое прекрасное, что есть в Америке — штат Вирджиния, Роузбад, стеклянный дом на лоне нетронутой природы, Юг во всей его красе. Он говорил нам названия растений, но не латинские, а те, что были даны им первыми поселенцами, движимыми энтузиазмом открытий, надеждами или воспоминаниями: имя любимой женщины, имя умершего ребенка — весь этот обычный и тем не менее странный словарь, который превращал Вирджинию в новый Эдем.

— Это наши произведения искусства, — говорил судья Эдвард с гордостью, подстегиваемой моим восхищением. — Эти деревья — настоящие памятники Америки. Вы говорите: «Это замок семнадцатого века». Мы говорим: «Этому дереву три тысячи лет». Вот это, например, растет здесь с незапамятных времен, оно — прародитель Роузбада, его корни пронизывают весь холм.

Именно здесь, в Роузбаде, он попросил руки Памелы. Памела Эдвард когда-то была студенткой этого женского университета. Она была свидетельницей золотых времен Роузбада, когда все, кто считался богатыми наследницами Юга, учились в его стенах. Судья обожал эти правила закрытого клуба. Во главу угла здесь ставилась природа, созерцание, что уже в те времена делало Роузбад уникальным местом. Он всю жизнь мечтал здесь жить, и вот совет университета разрешил ему построить дом его мечты в тени самых красивых и самых старых деревьев в округе, на склоне, спускавшемся к озеру.

Судья Эдвард объяснял, что прозрачные стены дома, его форма, которая словно скользила под деревья, огибала их, не доставая до крон, — все это не иначе как забота о лесе. Если однажды дом исчезнет — и от деревьев не останется никакого следа. В благодарность за оказанную им привилегию, они с Памелой тотчас же завещали дом Роузбаду.

— После нас здесь будет университетская школа орнитологии, а потом… потом дом исчезнет, но мы не сломаем ни одной ветки, не пораним ни одного деревца.

Впервые я увидала этот дом в разгар бабьего лета, под вечер, когда деревья отбрасывали свои зеленоватые тени на огромный застекленный фасад. Осень здесь, по словам судьи Эдварда, ослепляла пурпуром и золотом, а весна очаровывала влажно-серебристыми отблесками ольх и папоротников в ложбинах. Он ни слова не сказал о зиме, своей любимой поре года, когда всё очищается. Он пользовался наготой деревьев, чтобы делать с них карандашные наброски.