Мечты о женщинах, красивых и так себе - [52]

Б. М. Говоря по правде, я нашел Белакву более изменившимся, чем можно было ожидать за время столь краткого отсутствия. Погрустневшим физически и отвердевшим умственно, надеюсь, это не склероз, и еще эта мрачность, если судить по нескольким словам, которыми он меня удостоил после приезда, они необычные и шокируют меня тем больше потому, что исходят от человека, всегда отличавшегося очаровательной любознательностью и энтузиазмом в отношении cosa mentale,[397] притом без тривиальной наивности. Возможно, я преувеличиваю. Надеюсь, что так. Я сказал Шасу, вы знаете Шаса…

А. Нет.

Б. М. Коллега и друг Либера, в нем есть что-то от зануды и мандавошки, но сердце у него доброе, друг Белаквы — я просил его сказать Белакве, что вы о нем спрашивали. Он будет счастлив. Вы же знаете, он питает к вам самые нежные чувства.

А. Но я о нем не спрашивала. Как я могла о нем спрашивать, когда я его не знаю. Теперь он прискачет ко мне домой и будет надоедать мне. Вам могло быть известно, что этого с меня достаточно…

Б. М.Но, моя дорогая Альба, не прошло и двух дней с тех пор, как вы так хорошо отзывались о нем в разговоре со мной, правда ведь. Неужели вы позабыли?

А. Я могла вяло упомянуть это существо в течение беседы, но я о нем не спрашивала. Как я могла о нем спрашивать, когда я его едва знаю?

Б. М.Но…

А. Вы неблагоразумны. Теперь он примчится галопом, чтобы засвидетельствовать мне свое почтение.

Б. М. А вам бы не хотелось его повидать?

А. Ради чего? Какой смысл начинать все сначала? Вы знаете, или вам следовало бы знать, как это со мной бывает и как всегда было. Вам лучше других следовало бы понимать, что я не хочу его видеть и что это не имеет смысла. Я только причиню ему боль и разбережу собственную рану. Так было всегда. Его это может на время развлечь, но меня это не развлечет. Мне надоело зря тратить силы на тривиальное волнение. Зачем надо было что-то говорить Шасу? Почему нельзя было оставить все как есть? Теперь придется его устранить. Лишние хлопоты.

Б. М.Мне кажется, я не вполне понимаю, что именно вы имеете в виду, и думаю, что горюете вы не по делу. Уверяю вас, он не настолько уязвим или чувствителен. Напротив. Он всего лишь хотел повидаться и поговорить с вами.

А. Но неужто вы не понимаете, что он не может просто повидаться и поговорить со мной? Я не в силах этого допустить. Если он вообще меня увидит, это должно быть не просто. Я буду вынуждена усложнить нашу беседу. У меня не может быть простых отношений с церебральным типом, а в нем это за милю видно. Мне придется сотворить узел, и путаницу, и мешанину. Ничего не поделаешь. Поэтому зачем? Слишком сложно распутывать. Б. М.Что ж, если б я знал… А. Бог видит, теперь вы знаете. Но не будем о людях и предметах — о телах. Не будем говорить даже обо мне. Развлеките меня. Расскажите мне о Луизе Лаббе, или Святом Духе, или ирреальных координатах. И пожалуйста, еще коньяка, если вам это по карману. Расскажите мне о египетской Книге мертвых.

Белый Медведь много чего рассказал об этих вещах, а Альба слушала и не прерывала его. Однако о Святом Духе он говорить не стал, это ему было неинтересно.

— Даже если бы не было непозволительной дерзостью мне, порочному пуританину, говорить с вами, барышней, воспитанной в незапятнанной чистоте, о Святом Духе, я предпочел бы, — он бросил лукавый взгляд в ее сторону и заговорил почти шепотом, — не обсуждать этот предмет в общественном месте. К тому же эпиграммы, которыми я был бы вынужден уснастить свой рассказ, пусть они, на мой взгляд, и превосходны в своей едкости, не предназначены для ушей благородной девушки. Вы — человек широких взглядов, вы не обидчивы, и все же я предпочту этого не делать.

Тут оратор харкнул, да так громко, что у него затрещала барабанная перепонка. Посмаковав нелепый шарик флегмы, он отложил его в сторону.

— Что до Луизы Лаббе, — молвил он, — она была великим поэтом, великим стихотворцем, возможно, одним из величайших поэтов всех времен, поэтом физической страсти, страсти всецело и исключительно физической. Ей неведома была любовь, из которой изгнано тело, в которой тело принесено в жертву. Плевать она хотела на шансондетуалевские нежности, да и на ностальгию Дуна по «красавице Доэтте» — тоже. Но вот что она знала, и на что ей было не наплевать, и что она сумела запечатлеть в нетленных стихах…

Альба сложила ноги, на этот раз она подобрала их под себя, и слушала, у него был приятный голос, и не прерывала его.

Потом, спустя некоторое время, она перестала слушать. Он уже почти разделался с ирреальными координатами, он говорил: «И поэтому мы их выдумываем», когда она перестала утруждать себя, перестала вслушиваться в его слова. Потом и он, ощутив, что она ушла в себя, перестал говорить. Они продолжали сидеть молча, вовсе не смущенные этим отдалением.

Альба, наперекор здравому смыслу, позволила себе углубиться в изучение того, как были доселе истрачены ее дни, как была истрачена она сама, как она была истрачена и почти, так представлялось и ей самой, и многим из тех, кто ее знал, уничтожена ушедшими днями. Грядущие дни не принадлежали ей, она не могла их тратить, они лежали перед ней бесполезной пустыней. Она заработала свои дни. И она же была истрачена богатством дней, принадлежавших ей не раньше, чем она их заработала и выхолостила. Она была истрачена в триумфальном завоевании дней. Бедная днями, она была легкой и полной света. Богатая днями, она была тяжелой и полной тьмы. Жизнь есть обретение тяжести и тьмы и овладение днями. Естественная смерть есть черное богатство дней. Сияющая бедность днями есть не записанная нотами музыка, необходимая для тою, чтобы продолжать жить и быть в состоянии умереть, то есть музыка не принадлежащих ей дней, каждый час которых слишком многогранен, чтобы им можно было овладеть. Создавая версию каждого часа и дня, она сплетала из них гротескную песнь, она вынужденно несла на плечах каждую версию и каждую песню, растущую тяжесть тьмы, она нанизывала на нитку бусины приобретенных, выхолощенных дней. Она осыпала бранью необходимость, непоколебимую традицию жить до самой смерти, заставлявшую ее исчислять и записывать нотные значки дней. Тяжкий мрак плотской привычки.