Мечты о женщинах, красивых и так себе - [32]
— Подвинься к стенке, — сказала Мадонна.
— Это притон, — проворчал Мандарин, — пора уходить, найдем место, где выпивка дешевле.
— Или на алтаре, спартанским мальчишкой…
— Иди, — сказала Мадонна, — кто тебя держит?
— О, меня никто не держит, — сказал Мандарин с холодной учтивостью, — насколько мне известно. Не думаю, что меня кто-то держит. Во всяком случае, это не то, что вы назвали бы держать. Но, подумалось мне, быть может, наш друг не отказался бы разделить со мной, например, бутылку темного.
— Бутылку, — вздохнул юниперит, — бутылку темного «Экспорта».
— И-и-и-менно, — сказал Мандарин, — темного разливного, темного «Экспорта», как вам будет угодно.
— Оставь его в покое, — огрызнулась Мадонна, — иди и пей свое дурацкое вонючее пиво.
Мандарин просиял, потом его лицо нервно исказилось.
— Дорогая моя, — из центра гримасы донесся сдавленный смех, — это именно то, ты указала в точности на то, что я сам собирался предложить. Если, конечно, — добавил он, — ни у кого нет других предложений.
— Но почему бы тебе не побыть здесь, — сказал Белаква, — еще чуть-чуть, не станцевать еще раз с планеристом, а потом присоединиться к нам?
— Нет, — завыла Мадонна. Все были против нее.
— Ну же, Смерри, — увещевал Мандарин, — не валяй дурака. Мы всего-то идем за угол, в «Майстерс».
Чреватое неприятностями положение спас рекордсмен. Силы небесные, он действительно был подходящего роста, это стало очевидно, когда они прилепились друг к другу перед началом танца. Белаква прикрыл глаза.
Из-за плеча рекордсмена высунулось ее лицо.
— Schwein, — сказала она.
Перед выходом на улицу случилась мимолетная встреча. Белаква предложил Еве выпить штайнхегера.
— Если вы не возражаете, — сказала Ева, — я бы выпила капельку «Золотой воды».
— Мне все равно, — ответил Белаква, краснея, — что вы будете пить.
Мандарин поглощал тушеный сельдерей.
— Это не еда, — говорил он, — это эстетическое переживание.
Лицо Белаквы было очень красным.
— Это запутывает дело, — сказал он.
— Hast Du eine Aaaaaahnung![273] — вскричал Мандарин.
Белаква уронил сигарету на скатерть. Скоро он начнет говорить.
— Weib, — сказал он неожиданно и умолк. Мандарин поднял голову, его вилка застыла в воздухе.
— Благослови их Бог, — сказал он с чувством, — нам без них не обойтись.
— Weib, — сказал Белаква, — жирное, дряблое, мучнистое слово, сплошь груди и задница, буббуббуббуб, бббаччо, бббокка, чертовски хорошее слово, — он ухмыльнулся, — взгляните на них.
— Не знааааю, — тяжело вздохнул Мандарин.
— И как только, — продолжал Белаква, — вы осознали ее как Weib, можно посылать все к чертям. Я ненавижу лжецов, — сказал он в бешенстве, — которые приемлют путаницу, faute de mieux, помоги нам Бог, и ненавижу жеребцов, для которых путаницы не существует.
— Жеребцов? — эхом отозвался Мандарин. Он был поражен. — Лжецов? Путаница?
— Между любовью и таламусом, — воскликнул Юниперус, — как вы можете спрашивать, какая путаница?
Мандарин грустно вытер рот тыльной стороной ладони.
— Я только несведущий женатый человек, — сказал он, — обремененный семьей, но мне никогда не приходило в голову, что я — или лжец, или жеребец.
— И уж точно не любовник.
— Любовник, но только по-своему, возвышенно и благородно, — сказал Мандарин, — не по-вашему. Не лучше и не хуже. Просто не по-вашему. Я вас знаю, — молвил он, — грошовый недоносок, бесчестный высоколобый протестант от низкой церкви, задирающий свое ветхозаветное рыло на все, что вам недоступно.
— Хуже! — крикнул Белаква. — Гаже! подлее! мерзее!
Мандарин был в восторге.
— Ненавидящий плоть, — хохотал он грубо, — по определению.
— Я ничего не ненавижу, — сказал Белаква. — Она меня не увлекает. Она пахнет. Я никогда не страдал геофагией.
— Бабство и разврат, — усмехнулся Мандарин, — а как же наш старый приятель Воплощенный Логос?
— Не глумитесь надо мной, — воскликнул Белаква, — и не пытайтесь увести меня в сторону. Какой смысл говорить с иезуитом!
— Полагаю, вы сентиментальный пурист, — сказал Мандарин, — а я, слава Творцу и да святится имя Его в веках, — нет.
— То есть, — сказал Белаква, — вы можете любить женщину и использовать ее как личную уборную.
— Буде таково, — улыбнулся Мандарин, — ее желание.
— Можно и так и эдак.
— Ибо таково ее желание. — Внезапно он вскинул свои большие руки и опустил голову в жесте отчаянной мольбы. — Lex stallionis,[274] — сказал он.
— Уйди на конюшню![275] — сказал Белаква.
— Ваш словарь ругательств, — сказал Мандарин, — отличает случайность и литературность, и порой он меня почти развлекает. Но он меня не трогает. Вы не можете меня растрогать. Своей литературной математикой вы упрощаете и драматизируете все дело. Я не стану тратить слова на аргументы, происходящие из опыта, из внутренней декристаллизации опыта, так как тип вроде вас никогда не примет опыта, ни даже понятия опыта. Поэтому я говорю исключительно из потребности, потребности настолько же истинной, что и ваша, потому что она истинна. Потребности жить, потребности подлинно, серьезно и всецело отдаваться жизни своего сердца и…
