Мечтай осторожнее - [14]

— Можно и так сказать, — уклончиво отвечаю я, решив не упоминать о шансе вообще лишиться работы. Не хочу его волновать — и не хочу отдавать еще одно очко Розмари. Если она опять заведет разговоры про свою дочь Аннабел — всего на год старше меня, замужем за акулой бизнеса, имеет двух прелестных крошек, огромную квартиру, занимающую весь верхний этаж престижного дома, и няньку-француженку, — короче, если она опять заведет эту шарманку, я… не знаю что сделаю, но что-нибудь сделаю, это точно.

Исподтишка наблюдая за мачехой — та приглаживает бледно-золотистые волосы, как всегда собранные в безупречный узел на затылке, — я в который раз думаю: ах, если бы мама была жива… Я могла бы рассказать ей о своих проблемах, спросить совета. Да просто обнять, приткнув голову ей на плечо.

— Как же я люблю свадьбы! — Из задумчивости меня вырывает голос Розмари, которая всплескивает ручками, взбудораженная, как школьница. — У тебя на зависть романтичная работа!

Эта неожиданная лесть выбивает меня из колеи. Я даже теряюсь. Комплименты у нас не в чести. Общение с Розмари обычно смахивает на рыцарский турнир, где каждая старается выбить другую из седла. Ужасно изматывает. Иногда я мечтаю, чтобы мы просто поболтали по-женски — обсудили сериалы, покупки, как это делает Джесс со своей матерью. Но, опять-таки, Розмари мне не мать. И никогда не заменит мне маму.

В горле встает комок.

— Вообще-то… не очень… Я просто фотографирую. А после десятка-второго свадеб их уже не различаешь.

— Если только свадьба — не твоя собственная, — со значением говорит Розмари, устремив на Лайонела обожающий взгляд, — ни дать ни взять юная новобрачная.

Я поеживаюсь. Терпеть не могу, когда Розмари впадает в сентиментальность.

— Пожалуй… — соглашаюсь неохотно, хотя согласиться с Розмари для меня все равно что признать поражение. Но тут я решаю смириться. В конце концов, возможно, я в ней ошибаюсь. Вдруг она действительно хочет со мной подружиться, как утверждает Лайонел.

— Ничего, милочка. — Розмари похлопывает меня по руке и тянется за вином. — Придет и твой черед.

Она ведь не хочет меня задеть, просто пытается быть дружелюбной, верно?

— Кому-нибудь еще вина? — Наполнив свой бокал, она держит бутылку на весу.

— Отлично! — сияет Лайонел.

— Я одна не потому, что не могу найти мужчину. Просто сама так хочу, — как бы между прочим замечаю я. — А ухажеров хватает. С лихвой.

— Еще бы, ты ведь такая хорошенькая.

Я слышу это от Розмари? Похоже, она и вправду пытается навести мосты. А я — форменный параноик.

— Хотя в мое время, если девушка не выходила замуж до тридцати, она считалась старой девой.

Ох. Вот видите? Стоит на секунду утратить бдительность — и тебе вцепляются прямо в глотку.

— Сейчас-то все по-другому, любовь моя. — Лайонел добавляет себе картофельного салата и ветчины, даже не подозревая, что рядом с ним его жена и дочь ведут Третью мировую войну. — Времена изменились. Моей Хизер, должно быть, женихи проходу не дают!

Он смотрит на меня с восхищением. Приятно. Хотя бы в глазах Лайонела я самая красивая, талантливая и умная женщина в истории человечества.

— Ну, пусть «с лихвой» — это легкое преувеличение… — иду я на попятную, пристыженная неизменной преданностью Лайонела, — но не в этом дело.

— Ах, не в этом? — манерно чирикает Розмари, накрывая своей ладонью папину. Посторонний принял бы этот жест за бесспорное проявление любви. Ну а по мне, так он скорее собственнический. Написала бы уж сразу на лбу: «Руки прочь, это мое!»

— Нет, дело совсем не в этом, — выразительно повторяю я. — А в том, что… — И осекаюсь.

Видите ли, я уже и сама понятия не имею, в чем, собственно, дело. В этом споре мне точно не победить. Смотрю на Розмари — та аж светится от удовольствия — и сдаюсь.

До поры до времени.

После обеда мы выходим в сад: распиваем на газоне «Пиммз»[20] и играем в шахматы. Лайонел, заядлый шахматист, соорудил огромную доску прямо во дворе, и, когда Розмари уходит прилечь («Эта жара смертельно утомляет!»), мы принимаемся таскать метровой высоты пластиковые фигуры по черно-белым квадратам. Мы с Лайонелом лучшие друзья, но во время партии в шахматы — непримиримые соперники.

— Шах и мат! — триумфально объявляю я, бухая на землю «слона».

Лайонел закусывает мундштук трубки.

— Чушь!

Скрестив руки на груди, наблюдаю, как он расхаживает взад-вперед, сосредоточенно сведя брови.

— Ну? Признаешь поражение? — поддразниваю я.

— Ни за что! — Запустив пальцы в непокорные кудри, он продолжает мерить шагами доску. — Этого не может быть.

— Может, может.

Диалог отработан до мелочей. Всякий раз, когда я выигрываю, реакция у папы одна и та же: удивление, протест и, наконец…

— Господи, и как ты только умудрилась?

Он замирает на месте, руки в боки, на лице недоумение.

— У меня был хороший учитель, — отвечаю я. Как всегда.

— Ты мне льстишь, — бормочет он, ласково похлопывая меня по плечу. — Я играл отвратительно, пока не познакомился с твоей мамой. Я тебе рассказывал про нашу первую партию?

— Вам было по восемнадцать лет, и вы учились на первом курсе Кембриджа. — Эту историю я знаю наизусть.

— Верно. — Лайонел погружается в воспоминания. — Мой преподаватель организовал шахматный турнир с одним из женских колледжей, а я даже не собирался идти, потому что у меня было назначено прослушивание для пьесы, в которой мне очень хотелось сыграть.