Мечта для нас - [23]

Я кивнул. Он со щелчком открыл свою банку.

– Сегодня вечером в «Вуд-Ноксе». Оторвемся по полной. Это поможет тебе забыть.

Я снова кивнул, после чего выпил еще три банки.

В тот миг я был готов пойти на все ради возможности забыться.

Руки какой-то красотки гуляли по моему торсу и наконец скользнули за пояс джинсов. Я запрокинул голову и уткнулся затылком в стену. Губы девушки впились в мою шею.

– Кромвель, – прошептала она. – Будет здорово.

Я обвел взглядом темную комнату: какая-то раздевалка, где студенты оставляют зимние куртки. Пол усыпан опилками и арахисовой шелухой. Девица прижималась ко мне, ее губы оставляли влажные следы на моей шее, и это раздражало.

– Ты такой горячий, – прошептала она.

Все, с меня хватит.

Я закатил глаза, оттолкнул девушку и отвел от себя ее руки, после чего вынырнул из раздевалки и вклинился в толпу студентов, которых Истон, похоже, собрал всего за час – во всяком случае, я не сомневался, что с озера мы вернулись менее часа назад.

Над толпой весело звенел пронзительный голос Истона. Я выскочил на главную улицу и огляделся. Вокруг никого не было, кажется, все находились внутри.

Выстроившиеся вдоль улицы магазины и кафешки слегка накренились. Я потер лицо ладонью. Слишком много я выпил.

– Где Кромвель? – раздался из-за двери женский голос.

Шатаясь, я двинулся в сторону кампуса – не хватало еще, чтобы кто-то обнаружил меня в таком невменяемом состоянии. Ноги налились тяжестью и двигались с трудом. Оказавшись у общежития, я понял, что это последнее место, где хотел бы сейчас находиться.

В голове было пусто, я совершенно не думал, куда иду, пока не осознал, что стою перед музыкальным классом. Я уставился на закрытые двери и на считыватель карточек, позволяющий попасть внутрь. Тяжело дыша, как будто только что пробежал марафон, я повернулся, чтобы уйти, но ноги меня не слушались.

Голова сама собой опустилась, я уткнулся лбом в дверь и закрыл глаза.

Я занес руки над пианино и зажмурился. Когда я играл, мои мысли неизменно уплывали куда-то далеко, сознание трансформировалось, в голове оставались только цвета и формы. Лишь когда мелодия умолкала, мир перед моими глазами снова становился прежним.

Зрительный зал взорвался аплодисментами. Я встал, оглядел толпу и увидел маму – она стояла и хлопала в ладоши, в ее глазах блестели слезы. Я слегка улыбнулся ей, потом сошел со сцены.

Когда я ослаблял галстук, директор концертного зала похлопал меня по плечу.

– Потрясающе, Кромвель, это было просто потрясающе. Поверить не могу, что тебе всего двенадцать.

– Спасибо, – поблагодарил я и отправился за сцену, где можно было переодеться.

Я шел, глядя себе под ноги. Присутствие мамы меня радовало, но человека, которого я по-настоящему хотел сегодня увидеть, здесь не было.

Он никогда не приходил.

Когда я повернул за угол, мое внимание привлекло какое-то движение. Я поднял голову.

Первой моей мыслью было: цвет хаки. У меня округлились глаза.

– Папа?

– Кромвель, – сказал он. Я не верил своим глазам. Сердце забилось быстрее. Я бросился отцу на шею.

– Ты сегодня был великолепен, – сказал он и тоже меня обнял.

– Ты видел?

Он кивнул.

– Такое я бы не пропустил.

Когда я наконец поднял голову, то уже был внутри здания, а в руке держал пластиковое студенческое удостоверение. Я находился в музыкальном классе, а прямо передо мной лежали и стояли всевозможные инструменты.

У меня разом зачесались руки, так сильно мне захотелось прикоснуться к инструментам. Сейчас я был готов винить кого угодно, но ни за что не признал бы, что пришел сюда, потому что мне это было нужно. Мне нужны были эти инструменты.

Я медленно подошел к пианино и провел кончиками пальцев по крышке. Меня словно разрывало надвое, я отдернул руку, в надежде, что смогу устоять. И не смог. Я сел на табурет и поднял крышку. На меня смотрели черные и белые клавиши. И, как это всегда со мной происходило, я мог их читать. Для меня они умели говорить, я видел, что каждая наполнена нотами, музыкой и цветом.

Руки сами потянулись к клавишам, уголок рта пополз вверх. Я отдернул руку и рявкнул на самого себя:

– Нет!

Мой голос стих, не породив эха.

Я закрыл глаза, пытаясь унять боль, что терзала мою душу последние три года. Я мог ее сдерживать, теперь я научился это делать. Боль можно вытолкнуть из груди. Вот только начиная с сегодняшнего утра эта борьба давалась мне куда труднее обычного. Боль убивала меня весь день.

Отражать ее удары становилось все сложнее.

«Играй, сын, – прошептал отцовский голос у меня в голове. Я невольно сжал кулаки. – Играй…»

Я ахнул и сдался, отказался от раздиравшей мою душу борьбы.

В аудитории было тихо, она была как белый лист, ждущий, что его насытят красками. Мои пальцы легли на клавиши, я затаил дыхание, а потом нажал на одну из них. Звук оглушил меня сильнее пожарной сирены, перед глазами взорвалось пятно яркого зеленого цвета, по краям окаймленное неоном. Следующая клавиша – и у меня перед глазами расцвел красный бутон. Не успел я опомниться, как мои руки уже летали над клавишами так, словно я и не прекращал играть на долгих три года.

Я играл «Токкату и фугу ре минор» Баха; нотная запись мне не требовалась, в голове отпечатались все ноты до последней. Я просто следовал за цветами. Вибрирующий красный, бледно-голубой, охровый, ореховый, лимонно-желтый – один за другим они сплетались у меня в голове в яркое полотно.