Мечник. Око Перуна - [19]

Конечно, большая часть дружинников относились к этому коллективному ухаживанию шутейно. Но было и одно исключение. Сын колохолмского попа – Алеша, на диво статный и красивый юноша. Доброшка рядом с ним выглядел как воробей рядом с соколом.

На первый взгляд, поведение поповича не сильно выделялось. Он, опустив поводья, ехал за кибиткой, перекидывался с девушкой шуточками, развлекал ее историями, дарил сорванные у дороги цветы, заставлял коня гарцевать, а потом вдруг пускал вскачь. Казалось, Белка общается с Алешей ровно так же, как с другими, но проницательным взглядом влюбленного Доброшка видел зарождающуюся между ними взаимную симпатию. Когда юный богатырь ехал за повозкой, «телохранитель» не знал, куда себя деть.

Сначала пытался пристроиться рядом, включиться в разговор и разбить их уединенность. Его принимали как друга, но все-таки, несмотря на благожелательное отношение, Доброшка остро чувствовал, как он им мешает. И тогда он стал держаться в конце отряда. Полон тяжких мыслей, одиноко переживал свою жизненную неудачу.

Отдохновением были вечерние привалы. Ян как старший и самый опытный воин (ему уже перевалило за тридцать лет!) выбирал место. Обычно это была поляна где-нибудь на всхолмлении. Младших отроков отряжали за дровами, старших расставляли в караул. Потом устанавливали шатры, разводили костер. В большом котле варилась похлебка из проса с салом. Раздавали сухари. Когда кашевар объявлял, что похлебка готова, каждый по старшинству подходил со своей миской и ложкой. Незамысловатая еда казалась после дня в седле удивительно вкусной.

После ужина свободные от караула дружинники садились вокруг костра. На почетное место усаживали Белку. Доброшка старался держаться подальше, чтобы свет костра не падал на лицо. Так можно было вдоволь любоваться предметом воздыханий, не вызывая насмешек и шутливого сочувствия.

Обычно начиналось все с того, что все просили Яна рассказать какой-нибудь случай из его богатой военными приключениями жизни. Тот долго отнекивался, но потом неизменно соглашался. Истории Яна были и страшными, и интересными. Как он от печенегов в озере прятался, о том, как они волхвов в новгородской земле гоняли. Много всего удивительного. И всегда выходило так, что бывалый Ян оказывался и хитрей, и сноровистей своих врагов. А те, вначале сильные и страшные, в конце оказывались или простофилями, или прямо дураками.

Доброшка слушал и думал, что он когда-нибудь станет таким: бывалым, ироничным. Тогда не придется таиться вдали от огня.

Вдоволь наслушавшись историй Яна, народ обращался к Алеше. Историй он тоже знал немало. Только это были истории совсем иного рода. Все они были про любовные дела и заканчивались либо негаданной беременностью, либо дракой. Доброшка сначала недоумевал: как это такой глупый похабник мог понравиться Белке? Но как-то раз, на четвертую ночевку, вместо баек Алеша взял в руки лютню. Его просили спеть. И он спел. Песня была старая, грустная. Тоже про любовь. Но совсем не про такую, о которой были прежние байки: про погибшего воина и ждущую его девушку. И пел он ее так, что душу щемило. Все притихли.

Доброшка подумал, что глубоко заблуждался по поводу поповича. Он, должно быть, просто прикидывался вертопрахом. А на самом деле обладает глубокой, прекрасной душой. И, конечно же, гораздо лучше его самого, гораздо лучше подходил Белке, о таком женихе для нее он как друг должен был только мечтать, и далее все в таком же самомучительном духе до тех пор, пока песня не кончилась.

Музыкант отложил лютню и рассказал препохабнейшую байку о том, как охочая баба мечтала отдаться быку. Это стало причиной нового замешательства. Доброшка глянул на Белку – ей байка понравилась: она смеялась. Не разрешая себе плохо подумать о своей возлюбленной, Доброшка решил для себя, что, в общем-то, неважно, каков на самом деле Алеша. Главное – Белке нравится именно он. И с этим решительно ничего нельзя поделать.

Придя к такому заключению, Доброшка решил отправиться спать. И в этот самый момент из тьмы леса просвистела стрела и ударила в лютню. Лютня разлетелась вдребезги.

Како

Обагренный своей и вражеской кровью Харальд-конунг стоял под прицелом финских стрел на палубе дромона. Высоко в бездонном небе над ним парила прекрасная валькирия. Она ждала, когда настанет черед славнейшему воину отправиться на пир к Одину, где ему было уготовлено место средь лучших.

Харальд ее не видел. Он был жив, хотя, конечно, почти условно жив. Стрелки уже мысленно прочертили линии, по которым ринутся на врага их стрелы. Десятки стальных наконечников уже видели себя вонзающимися в человеческую плоть.

Но вдруг валькирия с немыслимой высоты оглянулась в ту сторону, куда постепенно опускалось закатное солнце, и, улыбнувшись, растаяла в воздухе.

Внизу пока ничего видно не было, но над морем раздался низкий трубный глас. Так могло бы реветь титаническое морское чудовище. Однако о чудовище никто не подумал. И финнам, и викингу хорошо известен был этот звук: голос огромного деревянного лура, сигнальной трубы. Как раз такая была на корабле Харальда.

К месту битвы стремительно приближался драккар. Финские лодки как сдуло. Так осенний ураган уносит палую листву.