Меченая - [44]

— Что тебе нужно? Если явился по поводу пожара в Ланглуа, передай хозяевам, что мы вскоре приедем. Мы просто не можем прибыть быстрее.

Люка опускает голову. Его трясет от волнения при мысли, что он находится здесь. Он еще ни разу не стоял в такой близости от людей во внушающей страх форме. Синий драп и сверкающие сапоги подчеркивают власть жандармов и закона, который они представляют. Его вдруг охватывает ужас, что все обернется против него. Он пытается заговорить, но не в силах выдавить ни слова. Даже запах в помещении не позволяет ему нарушить молчание, Люка подавлен обстановкой. Здесь пахнет чернилами, затхлой бумагой и прочими враждебными вещами. Он поворачивается, чтобы уйти. Бригадир замечает его растерянность и пытается успокоить.

— Ты ведь из Лану, — самодовольно начинает жандарм, — и видел, как быстро мы нашли тех, кто сотворил зло… Не так ли?

Он поднимает указательный палец и подмигивает коллеге. Тот тоже доволен. Люка чувствует, что настал момент сказать им правду. И слова из него льются потоком:

— Вы посадили в тюрьму того, кто не совершил ничего дурного. Это не он поджег скирду на ферме, а Жанна, дочь хозяйки. Я сам видел, как она несла угли в сабо и как бросила их к подножию скирды… Вот так… И клянусь, это правда…

Жандармы не выглядят удивленными.

— Почему ты не сказал об этом раньше? — спрашивают они, переглянувшись с понимающей улыбкой.

— Я не мог, я боялся Жанны… Она угрожала мне…

Жандармы от души смеются.

— Чем же тебе угрожала эта девчонка, чтобы такой парень, как ты, испугался?

— Вам не понять. А потом, я хотел вам сказать до того, как она начнет врать и уверять, что этой ночью Ланглуа поджег я…

На лицах жандармов появляется суровое выражение. Они сразу становятся подозрительными.

— А случаем, не ты ли совершил поджог… — (Люка буквально леденеет от тона бригадира.) — Ты не знал, как признаться… а потому начал обвинять ребенка, который не способен совершить ничего плохого…

Жандармы пристально смотрят на Люка, пронзая его колючими глазами, как они умеют это делать, и забрасывают парня вопросами, от которых он немеет.

— Ты подрался… у тебя лицо в синяках…

— Ты пробрался в сарай, чтобы поджечь…

— Почему ты сделал это? Говори!..

— А не ты ли поджег скирду?..

— Тебя ждет двойное наказание за то, что из-за тебя в тюрьму попал безвинный человек…

На плечо Люка ложится крепкая рука. Ощущая хватку закона, парень падает на стул, словно и на самом деле виновен.

Он слышит шорох — бригадир роется в кожаной сумке. И поднимает голову, услышав щелчок. Перед его глазами раскачивается сверкающая серебром пара наручников. Люка тут же вскакивает и засовывает руки в карманы.

— Нет, нет, — в отчаянии кричит он, — клянусь вам, что это не я, это Жанна. Это она подожгла скирду в ту ночь… Она обвинила поденщика, а теперь я боюсь, что она обвинит меня из-за сегодняшнего пожара… Пошли, ему надо сказать… Пошли скорее… Нет времени ждать…

Плача и дергая бригадира за рукав, Люка подталкивает его к двери. Тот неловко вырывается. Убежденность слуги смущает жандармов. Похоже, его уверенность имеет основание. Они и сами в глубине души довольны, что поденщик может оказаться невиновным. Жандармы успели сдружиться со старым бродягой, брошенным в тюремную камеру и ни разу не пожаловавшимся на несправедливость. В первый день он просидел на нарах из неоструганных досок молча, сцепив пальцы рук. Бригадир, то и дело проверявший, не убежал ли пленник, видел его в одной и той же позе, взгляд старика был отрешенным, а на голове, словно взъерошенные ветром, развевались длинные белые волосы. В этой позе он походил на священника, а вернее, на одного из старых отшельников, суровых, бесстрастных последователей великого святого Симона. Жандармы собирались позвать кюре Ангийона, но по размышлении решили, что в дела жандармов церковь вмешивать не стоит. Наутро арестованный предстал в новом виде — встретил обоих жандармов доброй улыбкой и спокойно с ними поговорил. На них произвели впечатление мягкость и одновременно твердость его голоса. Они впервые арестовали бродягу, больше похожего на сеньора. И, против обычая, жандармы вели себя с арестованным любезно. Так, что жена бригадира, уставшая слушать из уст своего супруга восхваления по адресу бродяги, с насмешкой спросила, а не арестовали ли они принца крови или кардинала. Жандармы заходили к старику под любым предлогом и уже не могли обойтись без его речей, его советов, поражаясь, что на благородном живом лице отражается смысл произносимых им слов. Они должны были давно отправить его в центральную тюрьму Буржа, где собраны и невинные люди, и самые отпетые проходимцы департамента; именно там творится высшее правосудие — то, которое наказывает. Но они решили задержать арестованного у себя на несколько дней, как оставляют любимого друга. Как ни странно, но им ни разу не пришло в голову допросить его по поводу преступления. Жандармы слушали старика, и все. Сидя на нарах, поденщик как бы проповедовал, и проповедь его была лучше, чем у городского кюре. Голос его звучал как музыка, а такие голоса встречаются очень редко. Он вибрировал, как трубы органа, от самых низких до самых высоких нот. Это была радуга звуков. Пленительный голос старика доносился словно с небес и требовал дружеского отношения.