Меч Константина - [42]

Неманя поднялся со стула. Бумагу он положил во внутренний карман шинели.

Он скользнул взглядом по обезображенному, обмотанному бинтами лицу Драгутина и двинулся к выходу, не произнеся ни слова. Дверная ручка была все еще в его ладони, когда он услышал за Спиной свистящий хрип:

– Когда… Когда я попаду… туда… – Речь Драгутина то и дело прерывалась тяжкими вздохами. – Если хочешь, я могу передать что-нибудь Анне.

Неманя повернул ручку, и дверь со скрипом открылась. Он решительно перешагнул через порог, но вдруг остановился. Тяжкое дыхание Драгутина и кисловатый запах йода смешивались со скупым светом керосиновой лампы.

– Скажи ей… – вымолвил Неманя.

Он помолчал несколько секунд, в течение которых в его ушах звучал свистящий звук дыхания, доносившегося из отекшего горла Драгутина.

– Скажи ей, что я вынужден был так поступить…

15

Шмидт дрожащими руками набожно принял то, что штурмбаннфюрер Канн вытащил из ветхого алого знамени. Он прошелся пальцами по деревянной рукояти, обласкал ими сияющее лезвие. Он не мог поверить, что и вправду держит это в руках.

– Боже милостивый, – бормотал он в трансе. – Это же чудо! Настоящее чудо!

– О каком это боге и о каком чуде вы там шепчете, Шмидт? – услышал он за спиной циничный голос Канна.

Они стояли перед выходом, недалеко от того места, где к небу поднимался черный дым. Шмидт не обращал внимания на невыносимый смрад, разливавшийся по окрестностям. Если бы он не был настолько восхищен реликвией, которую они вынесли из подземелья, то непременно спросил бы, что же здесь так смердит, и получил бы в ответ: сожженное человеческое мясо.

– Его следует завтра же отправить в Берлин. Нас щедро вознаградят!

– Боюсь, что этого не случится, – холодно произнес Канн, закуривая длинную сигарету.

– Почему вы так думаете?

– Вы ученый, Шмидт, и потому ничего не понимаете в политике, – с театральным пафосом изрек Канн. Его правая рука легла на кобуру. – Вам следовало бы поинтересоваться, в каком… положении сейчас находится рейх. И тогда бы вам стало ясно, что нет никакого смысла отправлять такую ценную вещь в гибнущую империю. Несмотря на то что мы некогда поклялись служить фатерланду верой и правдой.

– Я вас не понимаю… – Шмидт заволновался. – Вы собираетесь оставить меч у себя?

– Похоже на то, – хладнокровно произнес Канн, прицелившись в него из пистолета.

– Но ведь… – в ужасе забормотал Шмидт. – Что вы собираетесь с ним сделать?

– О, много чего! – Улыбнувшись краешком губ, Канн нажал на спусковой крючок.

Но вместо выстрела раздался резкий удар металла о металл. Канн попытался выстрелить еще раз. Шмидт окаменел в ожидании смертоносной пули, но она так и не вылетела из ствола. Канн еще несколько раз безрезультатно нажал на курок, и лицо его исказила отвратительная гримаса бешенства. Он убрал бесполезное оружие в кобуру, но археолог, застывший от ужаса, даже увидев наконец в десятке метров от себя груду сожженных тел, не пытался бежать. В конце концов он обернулся, и его взгляд встретился со смертоносными холодными глазами. Он едва слышно захрипел, почувствовав, как в его горло вонзается тупое лезвие кинжала. Он выпустил из рук меч и кончиками пальцев дотронулся до раны на шее, из которой хлынула кровь. Повернувшись к Канну, Шмидт почти без эмоций, равнодушно вымолвил:

– Ich…[47]

Потом практически бесшумно рухнул на землю.

Голова его свернулась набок, так что он мог увидеть меч, валяющийся рядом с ним на синей земле. Сверкающее лезвие отражало резкие лучи солнца, и Шмидт отчетливо различил в их сполохах свое лицо.

16

Тилько Динич, по прозвищу Мясник, пробудился от короткого и мучительного сна. Его опять преследовали кошмары. Ротный дружок был уверен, что все это из-за дерьмовой ракии, которую им дали в селе. Маленький Средое, попавший к ним из какой-то моравской глухомани, позавчера по пьянке убеждал его, что неладное с ним творится из-за нечистой совести. Динич в это не пожелал верить и в качестве аргумента разбил о голову собутыльника глиняную кружку.

Он неуверенно поднял свое массивное тело с неудобного лежбища, отбросил потрепанный красный пиротский ковер и доковылял до дверей, над которыми висела керосиновая лампа. Он зажег фитиль и с диким воплем принялся дергать дверную ручку:

– Секула! Секула, мать твою за ногу! Осталось там еще хоть немного баранинки? А если вы выжрали всю ракию, то я вам всем глаза на жопу натяну!

Двери поддавались тяжело, будто были обиты свинцовыми плитами, и Мясник бешено рванул за ручку.

– Секула!

Дверное полотно из сырых буковых досок открылось под скрип заржавевших петель, и Мясник увидел, что Секула висит на нем, пришпиленный длинным армейским штыком. У Мясника глаза выкатились в приступе паники. Он тупо таращился на своего мертвого товарища: первый парень на деревне, ухарь, который смысл собственного существования видел исключительно в пьянстве и насилии, он никак не ожидал увидеть такую зловещую картину.

Наконец Мясник вздрогнул и отскочил назад, стремясь оказаться как можно дальше от трупа соратника, но потом повернулся и машинально поднял керосиновую лампу, осветив горницу старого бревенчатого дома, в котором они вчера остановились на ночлег. Только тусклый язычок лампы да тлеющие в очаге угли освещали комнату, в центре которой стояли две скамьи и большой деревянный стол. В углу был комод с овальным зеркалом над ним, а также облупленный тазик для умывания. Он бегло осмотрел комнату и сразу понял, что здесь произошло этой ночью, когда его во сне мучили кошмары. Все были мертвы. Все до единого. Секула, согнувшись, лежал поперек стола, уронив лицо в лужу крови. Живко прислонился к стене, придерживая уже обескровленными руками собственную распоротую утробу. Митар сидел во главе стола, вытянув вдоль тела руки и запрокинув голову, шея его была разрезана от уха до уха.