Меч Константина - [38]

Канн и его спутник осторожно подошли к пьедесталу, после чего эсэсовец приблизился к мертвым стражникам на полметра, фиксируя взглядом надпись над их головами:

DEI VIM SCIAT MONUM IS QUI ELIGAT BONUM[41].

– Весьма двусмысленная фраза, – возбужденно прошептал Шмидт.

– Точно. Именно потому здесь два меча.

– Давайте возьмем оба!

– Что-то подсказывает мне, – голос Канна прозвучал неуверенно и настороженно, – что этого делать нельзя.

– Тогда сделайте выбор, – ядовито парировал Шмидт. – Вы ведь чистокровный ариец и потому не можете ошибаться.

– За подобную шутку вы бы мне наверху жестоко ответили, Шмидт!

– Но разве вы не видите, Канн, – с восхищением в голосе продолжил Шмидт, – что это… Это наш дискриминант…

– И только поэтому я должен чувствовать себя как Цезарь, намеревающийся перейти Рубикон? Нет, Шмидт, здесь ставка несравнимо выше, чем судьба республики.

Шмидт промолчал. Страх практически парализовал его, потому что в древней латыни слово «дискриминант» означало не только «решающий миг», у него было еще одно значение.

Разделитель.

Шмидт задрожал.

Перекресток.

Канн шагнул вперед. Некоторое время он всматривался то в мертвые глаза одного, то в череп другого легионера. Яркий блеск лезвий мечей вынудил его отвести взгляд. Он колебался, и это приводило его в бешенство. Он машинально принялся крутить перстень на правой руке, остановив взгляд на вырезанной руне.

В голову ему пришло всего лишь одно слово: «направо».

Арийское право.

Он сделал шаг вперед и грубо вырвал гладиус из мертвой ладони. В этот момент всего на долю секунды ему показалось, что зубы, белеющие над нижней челюстью, сложились в зловещую улыбку. И тогда раздался оглушительный грохот. Одна из мраморных колонн зашаталась, а украшения на ее капители посыпались вниз. Земля под их ногами задрожала, потом сильно дернулась, и все пространство вокруг них заколебалось.

– Бежим! – завопил Шмидт.

Высокая мраморная колонна стала раскачиваться, как маятник, помещение еще раз сотрясли мощные удары: оружие, щиты и трофеи с резким металлическим звоном полетели со стен, треск ломающегося дерева и грохот рассыпающихся камней наполнили утробу арсенала изломанным эхом.

Канн схватил со стены военный штандарт, завернул в него меч и рванулся к выходу. Он обернулся на мгновение, ровно настолько, чтобы увидеть, как рушится огромная мраморная колонна.

Он не был уверен на все сто, но в какое-то мгновение ему показалось, что череп легионера повернулся ему вслед.

13

– Проклятая война… – пробормотал Отто фон Фенн.

Тысяча вещей и событий обеспечила ему головную боль, но в итоге все сводилось к одному. Его не столько беспокоило, что в Сербии то тут, то там люди брались за оружие и что время от времени некоторые участки железной дороги взлетали на воздух. Его приводил в бешенство тот факт, что народ, который они оккупировали от имени рейха, просто-напросто игнорирует оккупантов, поскольку слишком занят междоусобными кровавыми разборками. Сербские железнодорожники бросили работу и парализовали движение на всех направлениях, и в конце мая ему вынуждены были прислать на замену две с половиной сотни машинистов и кочегаров из Германии. К ним добавились еще три сотни летчиков, так что войск стало слишком много, и у фельдкомендатуры не хватало сил и средств обслуживать всех. Он был вынужден поселить тех, кому не хватало места в казармах, в реквизированные частные дома и даже в школы. Фон Фенн не мог воспринять это иначе, как жестокую диспропорцию между вмененными ему обязанностями и постоянно растущим личным составом, находящимся в его подчинении.

На плечах фельдкомендатуры восемьсот девять лежало обеспечение всем необходимым важнейшего оккупационного гарнизона в Нише, но на территории города и в его окрестностях он не мог выполнять функции, которые бы соответствовали его официальному званию – «оккупационная власть». Однажды Рихтер в шутку назвал его «надзирающей властью»: «Мы надзираем за сербами, пока они убивают друг друга. И это нормально, пока они заняты собой и не угрожают нашим интересам».

В подчинении у фон Фенна находилось около трех с половиной тысяч солдат, которые в основном были заняты несением гарнизонной службы и сбором продовольствия, а также обеспечивали вооруженную охрану. Однако тут еще существовали части и подразделения, которые осуществляли свою деятельность независимо от военной администрации, а иногда и без ее ведома. Потому появление Генриха Канна не стало чем-то неожиданным и странным, и даже безобразия, творимые им, не казались из ряда вон выходящими.

Полковник остановился у окна, засмотревшись на перистые облака, плывущие по синему небу.

Несколько дней тому назад Красная армия освободила Минск[42], на Западном фронте союзники осаждали во Франции Кале, и даже «летающие бомбы фюрера»[43] никак не могли переломить ход военных действий.

Еще один четверг войны близился к концу. Близился конец и самой войны. Отто фон Фенн прекрасно понимал это. Потому ему самому показалось странным собственное решение устроить сегодня ночью охоту на зверя. Как будто он хотел, потакая себе в этой странной мании, граничащей с чем-то безбожным, некрофильским, найти надежное убежище от страстей внешнего мира.