Меандр: Мемуарная проза - [134]

Люблю особенно те кадры кинохроники,

где снят товарищ Ворошилов.

Седой.

В дипломатическом костюме.

Усы.

В больших и черных мало проку.

Я думаю —

пусть он на время умер —

в Союзе станет очень плохо.

Кто стал вручать бы ордена?

Старушкам руки целовать при этом?

Насколько б хорошо решал дела

Президиум Верховного Совета?

Его большая нужность в этой роли

не сразу умещается в мозгу.

Мне, посмотрев такую кинохронику,

обычно хочется в Москву.

("Исповедь любителя кино"

("Хотя в кино нередко плачут дети…"), 1957)

И о другом номинальном главе государства:

Ах! Лучше б умерла Елизавета,

бельгийская старушка-королева.

Бабуся мне не сделала худого.

Но также и не сделала добра.

Мне с нею было б даже неудобно

под ручку выйти со двора.

Тем более на танцы, на каток.

Морщинистая, седенькая, хроменькая.

Ее бы сразу свел с ума поток

прохожих у кинотеатра "Хроника".

А в королевской форменной скуфейке,

в фамильных старомодных украшениях

от пирожка за сорок три копейки

старушка б отказалась с отвращением.

("Смерть любимой", 1959)

Возможно, я перенасыщаю этот небольшой текст цитатами, но в том-то и дело, что, вспоминая стихи Уфлянда, трудно остановиться. Вот уж plaisir du texte так plaisir! Тридцать лет тому назад в Энн-Арборе мы сидели втроем у меня — я, Бродский и один наш тамошний знакомец, тоже недавний эмигрант, инженер на фордовском заводе. Я сказал, что собираюсь под эгидой "Ардиса" издать книжку Уфлянда. Иосиф тут же прочитал свое любимое:

Мир человеческий изменчив

по замыслу его когда-то сделавших.

Сто лет тому назад любили женщин.

А в наше время больше любят девушек.

Сто лет назад ходили оборванцами,

неграмотными,

в шкурах покоробленных.

Сто лет тому назад любили Францию.

А в наши дни сильнее любят Родину.

Сто лет назад в особняке помещичьем

при сальных, оплывающих свечах

всю жизнь прожить чужим посмешищем

легко могли б вы.

Но сейчас,

сейчас не любят нравственных калек.

Веселых любят.

Полных смелости.

Таких, как я,

веселый человек,

типичный представитель современности.

И мы уже не могли остановиться, и по очереди читали и читали на память Уфлянда, испытывая артикуляционное наслаждение от его изумительно остроумных рифм. Инженер смотрел на нас недоуменно и даже с огорчением

и наконец неуверенно сказал: "Но ведь это же… как в любой стенгазете…" И ведь правда, Уфлянд вовсю пользуется словарем советской газеты: "типичный представитель современности", "готов к любому подвигу", "выдаст путевки и оформит отпуска", "заброшены / агенты вражеской разведки". Так как в этой ситуации Бродский и я представляли собой писателей (хотя и разнокалиберных), а инженер — народ, мне стало обидно, что Уфлянд непонятен народу, и я попытался объяснить: "Это как Зощенко, только в стихах".

Это была мимолетная и неправильная обида, потому что я знаю, что стихи, по определению, — всегда для немногих. Только в утопическом будущем возможно всеобщее воспитание чувств, в результате которого возможно сказать: "Вот стихи, а все понятно, / Все на русском языке!" Ан нет, либо только кажется, что понятно, либо не стихи, а неумело зарифмованные байки. Но при этом невозможно не назвать Уфлянда народным поэтом. Уфлянд легко, непринужденно озвучивает то, что смутно чувствует, но не может высказать "простой человек" — его современник. В смутное время конца 1980-х он сочинял намеренно незавершаемую драму "Народ", составленную из монологов фольклорных персонажей и просто голосов улицы, как в поэме другого смутного времени, "Двенадцати" Блока:

Эх, распустилась молодежь.

Куда, Россия, ты идешь?

Она идет вперед, папаша,

Россия дорогая наша.

В "Народе" находили отражение как злободневные темы, так и лексические новинки перестроечных времен:

Вострозубая гёрла,

Не пей ночью кровь из моего горла.

Во-первых, получишь СПИД,

А во-вторых, надо же иметь и девичий стыд.

Фольклорными персонажами в этой поэме выступали не только Змей Горыныч и песенные девицы, но и Горбачев с Ельциным, и Толстой с Достоевским (вроде анекдотических "Пушкина и Лермонтова"):

Ехал Федор Достоевский

По дороге столбовой.

А потом свернул на Невский.

Вдруг навстречу Лев Толстой.

А куда спешишь ты, Федя,

Мимо ресторан-Медведя,

Быстро едя, быстро едя,

Горяча коня кнутом?

Я спешу в игорный дом.

— Ну а я конец недели

Провести хочу в борделе.

И так далее. Четверостишие, данное как пролог к "Народу", является изумительно емким определением понятия "народ":

Народ есть некий интеграл

отдельных личностей, которых

Бог не зря собрал

в таком количестве.

Вот чего не понимают народолюбцы, говорящие от имени народа, встающие на его защиту и требующие от искусства служения народу: не сумма отдельных личностей, а интеграл. Ни защищать интеграл, ни служить ему нельзя. Впрочем, поэт может его персонифицировать, и в последней ремарке неоконченной драмы читаем: "Народ ложится в тракторную колею и засыпает. Россия, пригорюнившись, садится на свернутый трактором электрический столб и ждет, когда народ проснется".

Я все не могу остановиться цитировать Уфлянда и в то же время все сильнее чувствую, что мне не удается сказать, каким он был. Словно можно словами вернуть человека к жизни. Но, может быть, я беспокоюсь зря. Может быть, живой Уфлянд как раз и закодирован в его стихах, а мне остается только припоминать о нем милые пустяки. Как, гостя у нас, он уходил после завтрака смотреть детские мультики по телевизору и до нас доносился из телевизионной комнаты его счастливый хохот. Как навеселе он любил изображать контрабас. Не музыканта, а самый инструмент — чуть наклонялся, чуть покачивался и издавал густые назальные звуки: дынн-дынн-дынн… Как дома у него кошки дожидались, пока он ляжет, чтобы запрыгнуть ему на грудь…