Mea culpa - [35]

– Ты будешь его разбирать?

– Не знаю еще… Как там эти – молли… енозии?

– Моль-ли-е-ни-зии, – сказал Сережка. – Те, что остались, живут. Наверное, им кислорода не хватало… А у гуппи родились мальки! Видел?

– Видел, – солгал Николай.

– Только их меченосцы сжирают…

– Ну, вылови и отсади в банку. – Ч-черт, какая-то тяжесть была на душе. Он, конечно, лишь одним глазом смотрел на аквариум, но еще неделю назад – да что там неделю, вчера – мальки и его бы заинтересовали. Сейчас он даже говорил о них через силу. – Кормить-то их… чем будешь? Они сухой корм едят?

– Едят. Только мелкий-мелкий.

Николай, сидя на корточках, посмотрел на сына. Сын был в очках – в начале весны на диспансеризации определили ухудшение зрения, – отчего вид у него был очень умный, серьезный и – беззащитный. Николай поднял руку и осторожно погладил сына по теплой, маленькой – коснулся одновременно обоих мягких ушей – стриженной шелковисто-колючим ежиком голове. Сережка опустил голову и исподлобья – смущаясь – посмотрел на него. Отец его редко гладил и обнимал – если хотелось, сдерживался: нечего парня баловать… Он опустил руку и тяжело вздохнул.

– Ну, иди… вылавливай мальков.

В пылесосе починять оказалось нечего – провод переломился у самого входа в корпус. За полчаса он его отрезал, очистил, сплел, запаял, обмотал изоляцией и сверху, чтобы больше не переламывался, надел длинный и жесткий кембрик. Ему очень хотелось разобрать пылесос: посмотреть щетки, подтянуть винты крепления – за четверть века могли разболтаться, – даже выбить как следует фильтр… – но все время непонятно зачем ходившая взад и вперед жена глазами как будто жгла ему спину – ему так казалось, он не знал, смотрит ли она на него… Поэтому больше он ничего делать не стал, пошел в комнату – включить пылесос, проверить… тут же подумал: двадцать пять лет назад – двести двадцать вольт? Посмотрел на мерцающую малиновым облезающим лаком табличку – конечно же, сто двадцать семь, она еще мучается с трансформатором. Как-нибудь потом зайти к Михаилу, подобрать движок – конечно, с бутылкой… Он вытащил трансформатор, включил пылесос, притопил разболтанную педаль – пылесос завыл тепловозной сиреной… жена выскочила из кухни, посмотрела страдающим, злым лицом – но ничего не сказала, ушла… Он выдернул вилку – почувствовал раздражение: вот д-дура-то! стоит над душой, а винты не мешало бы подкрутить – во внутренностях старого пылесоса что-то отчетливо дребезжало… Ладно. Он надел сандалии и заглянул на кухню.

– Пойду отнесу.

– С доставкой на дом, – не отворачиваясь от плиты, сказала жена.

Он несколько секунд смотрел на ее круглую, показавшуюся ему не по-женски широкую спину – ничего не сказал, поднял пылесос и вышел из квартиры.

IV

Бирюковы жили на четвертом этаже. Дверь была не обита. Он позвонил… волнуясь. Звонок был приятный – простой, – без набивших оскомину тягучих колокольчатых переливов… Жена Бирюкова открыла дверь. Она была в очень чистом (бросилось сразу в глаза), как будто впервые надетом, голубом в крупный белый горох халате. Он увидел ее лицо… и у него улыбнулось сердце.

– Прошу, – радостно сказал он, протягивая через порог пылесос… тут же сообразил, что у нее недостанет сил удержать его в вытянутой руке – и нехорошая это примета, через порог, – и опустил руку. – Готово.

– Большое вам спасибо, – сказал она. – Заходите пожалуйста.

Николай кашлянул – и вошел.

Квартира была точно такая же, как у них, – мебель была попроще (жена достала наконец гарнитур – не васюковский «Людовик», конечно, но по-модному матовый, без лакировки, с резными нашлепками на дверях и ручками под старую бронзу). В столовой – открытая дверь была перед ним – висела люстра на три рожка; один плафон был разбит – торчала серая лампа. Посреди комнаты стоял стол, на столе, в текучей розовой вазе, чернели три умирающие гвоздики. На стене у окна он увидел книжные полки – их было шесть или семь, а у него даже в двух оставалось место, и вспомнил, что жена Бирюкова… Надя, – библиотекарь. Наверное, много читает. Он поймал себя вдруг на том, что долго смотрит на комнату, – и, чтобы это скрыть, пошарил взглядом в углах прихожей – спросил:

– Куда бы его поставить?

– Да вот сюда, – заторопилась она, показывая на игрушечную табуретку под вешалкой. Николай поставил пылесос и выпрямился. Она смотрела на него – как-то напряженно.

– А… сколько я вам… должна?…

Вся кровь бросилась ему в голову… Но он увидел ее безмерно растерявшееся, смутившееся лицо – когда она это сказала – и поэтому не рассердился. Он расстроился и обиделся.

– Ничего вы мне не должны, – буркнул он. – Мне не нужны ваши деньги. До…

– Извините меня… пожалуйста! – Она всплеснула руками – как будто еще больше потерялась от этого жеста – и прижала ладони к щекам. Ему стало жалко ее… что она так растерялась.

– Да нет, ну что вы, – сказал он. – Я ничего.

– Проходите пожалуйста, прошу вас! Я сейчас чай поставлю… Пожалуйста!

Николай чувствовал себя… это была какая-то другая жизнь – как в кино или в книжке.

– Да нет, не надо… – Но она уже шла на кухню, рука ее непроизвольно потянулась к нему – и тут же, испугавшись, прижалась к груди, – и он покорно пошел за нею. В кухне, очень чистой и – показалось – большой (потому что в ней было мало вещей, у них дома все стены были в три яруса завешаны и заставлены полками и шкафами), у кухонной плиты стояла девочка лет шести, подбородком чуть возвышаясь над плитой, – с прутиками-косичками с белыми бантами, в голубом платье с белой оторочкой (и мама, и дочка были светлые, бело-голубые; ему показалось – очень уютно, красиво и ласково), – и что-то варила в игрушечной алюминиевой кастрюле размером с пол-литровую банку – струился голубоватый парок… – Это моя дочка, Лена, – улыбаясь сказала Надя. – Лена, а это… вы меня простите, я даже не знаю, как вас зовут.