Маздак - [20]

Так говорил Розбех, перс–датвар, и рука его под фиолетовым судейским плащом была сжата в кулак. Художник Кашви кивал головой, глаза Аббы горели черным иудейским огнем самоотречения. Противоречащих не было — спорили лишь о способах выражения мысли. На лицах у всех был отсвет тоги удивительного мага. Так казалось Аврааму…

Красная вода в реке, и зарево вполнеба… Мертвые на улицах… Кровь на рубашке убитого раба… И большелобый человек в багровом тумане, выбрасывающий сжатую руку к царской завесе…

Снова заговорил Розбех… Слово поработило мир, наполнило его ложью. Кого насыщают наши молитвы, наши росписи и песни, наши расчеты движения планет? Лишь идущий за быком в поле правдив. Они, сеющие хлеб и кующие железо, должны править миром!

— Разве не нужен людям красивый рисунок на ткани? — возразил своим негромким голосом Бурзой. — А человек, рассчитавший плотину в Дизфуле, не накормил ли многих людей?

— Хлеб нужен людям, а не красота!.. Все мы, дипераны: судьи, лекари, астрологи и поэты — только рабы и прислужники богатых и пресыщенных. Разве не ложь — копировать формы и краски природы? Мы можем познавать сложные таинства чисел, составлять головоломные теоремы, блуждать мыслью в мирах, но чем заменим живого быка, впряженного в соху?..

— А если когда–то позволит бог? — Врач Бурзой не шутил. — Если мысль станет производить во много раз больше, чем руки?

— Мыслью не вспашешь поля!

— Доброе слово учит нравственности…

— От хлеба и женщины — нравственность!..

Видно было, что спор давний. Розбех опрокидывал заслоны Бурзоя, обнажая его диперанскую трусость перед делом. Всякое насилие есть ложь. Но если совершается во имя справедливости, то становится угодным Мазде. Кашви, Артак, все остальные кивали головами. Абба бледнел, стискивая кулаки, в глазах его стояли слезы. Кабруй рванул струны, гордый прекрасный голос его наполнил комнату. Они подхватили…

Слон мчится вперед, сметая все на пути, и только ветер свистит в ушах вожатого–копьеносца… Старая солдатская песня, но слова совсем другие, необычные. Устремленная мысль, страсть, поэтическая мощь были в них. Могучее животное рушило стены дасткартов, втаптывало зло в землю, а впереди занималась светлая заря…

Это был его город. Огромный Ктесифон, бесконечные кубы и прямоугольники из камня и глины, миллионы каналов. Бесчисленными улицами и площадями синел он в ночи. Легкий теплый туман плыл из предрассветной черноты Тигра. Баг–Дад это был, Богом Данный город Кеев, вечная столица Востока. Великая и добрая сила скопления вер и языцей в его ложе. Воистину мировой город. Задворками тут же становились города и империи, теряя эту способность. Все книги Востока и Запада об этом…

Артак с Вуником окликнули из серой мглы. Он отвернул коня от темной громады Ктесифона, и рысью понеслись они к дасткарту Спендиатов. Ветер жизни, волнующий и радостный, пел в ушах голосом Кабруя…

Никак не мог уснуть он на своей лежанке в книгохранилище, хоть уже утро блекло в оконных щелях. Вспомнились ему приход с нисибийскими письмами сначала к родственнику Авелю бар–Хенанишо, а потом с ним вместе к самому мар Акакию — главному епископу христиан Востока. Торговыми делами в своем огромном складе был занят Авель бар–Хенанишо, но принял Авраама по–доброму, дал серебра на расходы. Мар Акакий, желтолицый старик в суровой черной мантии, нехорошо дернул щекой, услыхав, что письмо от мар Бар–Саумы. Люди знали про размолвку между епископами. Ровным голосом объяснял мар Акакий обязанности члена общины, три или четыре раза напомнил, что тут они на виду у всего мира, а не где–нибудь в Нисибине. Ни одной службы не должен он пропускать… Вчера как раз была вечерняя служба, и Авраама снова на ней не было…

Заснул он на мгновение. Голос Кабруя подбросил его с лежанки, он схватился за перо. Чуть светлее стало за окнами, черными уступами выдвигались книги по стенам…

Нет, не с боевой песни Кабруя начал Авраам. Сначала записал он притчу о совах из времен царствования Бахрама Гура, которую рассказал вчера на Царском Совете главный вазирг Шапур, и легенду об Искандарии Македонском, что якобы тот был сыном арийского царя из дома Кеев. Вдруг заметил он, что пишет мерными двустишиями. Так было естественней на языке пехлеви, и он продолжал. Еще притчу о цыганах записал Авраам…

Ее рассказал позавчера голосистый Фархад–гусан. Все они снова сидели на казарменном дворе у хауза с водой, и Авраам подошел. Голозадый цыганенок Рам выплясывал перед ними, и солдаты смеялись. Вот тогда и сказал Фархад, откуда взялись на свете цыгане. Это Бахрам Гур пригласил их из Индии, чтобы в свободное время песнями и танцами забавляли земледельцев. Десять тысяч мужчин и женщин пришли оттуда, и каждому дал царь царей осла, по паре быков и зерно для посева. Разожгли сразу огромные костры цыгане и не встали с места, пока не съели всех быков и зерно. Рассердился Бахрам Гур, но по зрелом размышлении понял, что каждому следует заниматься своим делом. «Ослы–то хоть остались?» — спросил царь царей у цыган. Потом велел им погрузить поклажу, разделил их на четыре части и направил в четыре разные стороны: на Север, Юг, Восток и Запад. Так и бродят по миру теперь цыгане, потому что имел Бахрам Гур силу заклятия…