Мазарини - [82]

Следует признать, что запоздавшие новости, которые Мазарини получал из Парижа, были недостаточно достоверными, отражая смутную и неустойчивую ситуацию, которая, впрочем, развивалась в нужном кардиналу направлении распада фрондерских группировок.

Париж, февраль—сентябрь 1651 года: интриги, посредственность, разлад среди фрондеров

В Париже, где каждый день — главный, весна и лето 1651 года не внесли определенности и не были отмечены чем-то значительным.

Итак, Мазарини уехал, а принцы вернулись, несколько недель спустя был создан чудный фрондерский союз. Впрочем, три вождя, их группы поддержки и несколько мелких группировок не могли долго поддерживать согласие: у каждого были собственные цели и амбиции, а королева и ее ближайшее окружение делали все, чтобы спровоцировать разлад. Эти три вождя, если можно так выразиться, желали получить если не власть, то, по крайней мере, влияние и много денег. Гонди плюс ко всему жаждал шапочки кардинала (милая слабость!). Мсье хотел бы править, но не обладал ни смелостью, ни способностями для этого, а кроме того, сохранял уважение к невестке. Конде хотел получить все, но его желания были пылкими и неопределенными, и он уважал королеву. Горячие головы в парламенте, убеленные сединами и белокурые, требовали контроля, то есть хотели пересмотреть законы, особенно финансовые. Провинциальные дворяне собирались в Париже, но вели себя спокойно, требовали восстановления прежних привилегий — реальных или воображаемых, не хотели, чтобы их судили разночинцы, даже парламентарии. Ассамблея французской Церкви, собиравшаяся каждые пять лет, гневно обличала еретиков и «отвратительную свободу совести» и отказала в субсидиях Мазарини (то есть королю) на войну. Парижская беднота, уставшая от дороговизны, болезней и бесконечных волнений, проявляла себя лишь изредка: как известно, мудрейшие и самые бедные всегда ведут себя осторожно.

В атмосфере переплетения интриг — то смешных, то трагических, — в которых Гонди претендовал на первые роли, случилось несколько инцидентов серьезных и пикантных, о которых мы хотим рассказать.

В первых числах марта появился проект Гонди—Брусселя, предполагавший низложение королевы и провозглашение (парламентом) Конде регентом, однако Конде был слишком честолюбив, чтобы позволить втянуть себя в сомнительную авантюру. Старый Бруссель вернулся к прежним занятиям, потребовав от королевы через парламент (постоянно колебавшийся), чтобы в Совет короля не допускались ни иностранцы, ни кардиналы. Королева дала уклончивый ответ, потом как будто согласилась, тем более что Гонди (не снимавший свою шапочку) очень плохо воспринял парламентскую инициативу (как и Шатонёф, 72-летний министр, вбивший себе в голову, что станет кардиналом, причем его поддерживал очень довольный развитием ситуации Мазарини). Собрание духовенства и дворян также не восприняло парламентскую инициативу, сочтя ее неуместной идеей судейских, купивших дворянство.

Одна глупость следовала за другой: парламент объявил о роспуске Ассамблеи дворян, а та в ответ предложила сбросить в Сену президента Моле (кстати, разумного человека) и его сына Шамплатре. Парламент в ответ попытался мобилизовать буржуазную милицию (волне миролюбивую) и призвал на помощь Конде и Гастона…

Конфликт закончился внезапно, когда королева, последовав разумному совету, решила созвать Генеральные штаты, где все могли бы встретиться… но в Туре и 8 сентября, три дня спустя после совершеннолетия короля, что делало это собрание бессмысленным. Парламент раскудахтался, что только он являет собой Генеральные штаты, когда к нему присоединяется дворянство.

Королева воспользовалась ссорами, чтобы заставить снять охрану (и так более чем снисходительную), которая держала ее в Пале-Рояле, и взяла на вооружение политику ограничения и противовесов, поддерживая то Конде, то Гонди. Мазарини в письме от 12 мая дал юному королю, скорее всего удивленному таким поведением, следующий политический урок: «Ваше Величество не должны иметь ни малейших угрызений совести, мирясь с людьми, причинившими Вам зло… Вашим поведением не могут руководить ни ненависть, ни любовь, Вы должны помнить лишь о выгоде государства». Слова, сказанные с дальним прицелом, которые Людовик никогда не забудет.

В апреле королева поставила на Конде, назначив министров, которые ей тогда нравились (Шавиньи, Моле, Сегье), и одарив всех приближенных принца Конде архивыгодными губернаторскими постами: Гиень досталась Конде, Бургундия — Эпернону, Прованс, а потом Лангедок — Конти, Овернь — Немуру, Блэ и позже Гиень — Ларошфуко, Нормандия — Лонгвиллю. Цель была достигнута: Мсье и Гонди в ярости вели речь о том, чтобы поднять народ (если тот согласится) и бросить (снова!) Моле в Сену. Разрываются брачные договоры аристократов, Мсье дуется в Люксембургском дворце, Гонди — в хорошо охраняемом шотландцами дворце архиепископа, откуда ускользает каждую ночь, чтобы нанести визит молодой госпоже де Шеврез (ее прочили в любовницы Конти, который немедленно обо всем узнал).

С наступлением лета интриги не прекращались. Королева, охладев к Конде, снова возобновляет ночные свидания с Гонди в монастыре Сент-Оноре, куда ее сопровождает маршал Дюплесси-Прален (май—июнь). Предупрежденный Мазарини обещает наконец кардинальскую шапочку изнемогающему от нетерпения коадъютору (почти побежденному). Одновременно он практически продает Лавьевилю вакантную должность суперинтенданта финансов… за 400 000 ливров, причем половину этих денег он потратит на вооружение своих полков. Конде нервничает: как-то июньской ночью, услышав, что в Париже неспокойно, он пугается и со всем своим окружением удирает в замок Сен-Мор. Потом оказалось, что страху на него нагнали телеги с вином, грохотавшие по мостовой, да ослики, впряженные в тележки зеленщиков…