Майя и другие - [30]
Вот почему каждую пятницу, расставаясь с нами вечером, Мэрилин говорила мне: “До завтра, увидимся у нас на кухне в одиннадцать утра”.
Каждую субботу осветлительница волос покойной Джин Харлоу садилась в самолет в Сан-Диего и приземлялась в Лос-Анджелесе. Шофер Мэрилин встречал ее в аэропорту и привозил к нам на кухню, вернее кухоньку, в бунгало № 21.
Пока дама вынимала из большой старой хозяйственной сумки старые флаконы с перекисью, давно превзойденной современными технологиями, Мэрилин (заранее накрыв стол, она устраивала нечто вроде бранча или коктейль-парти, и наша путешественница ни в чем себе не отказывала) стучалась ко мне. Чтобы я, захватив полотенца из бунгало № 20, поторапливалась к ней: праздник обесцвечивания вот-вот начнется.
И старая дама оживала на глазах. Пока мы обе медленно, но верно превращались в блондинок, она подробно рассказывала, какой именно цвет она опробовала тридцать лет тому назад на шевелюре Джин Харлоу и почему именно ему Джин обязана своим успехом. Ее истории из прошлой жизни изобиловали описанием кисейных платьев, шубок из белой лисы, туфель и вечеринок. Правда, она умела держать и долгие паузы… Поскольку иногда предпочитала не рассказывать то, что могла бы рассказать. Все ее байки неминуемо заканчивались похоронами “платиновой блондинки”. Мы обожали ее слушать и подмигивали друг другу, когда старушка от избытка чувств вынуждена была прерваться. Палочка с ватной нашлепкой, пропитанной драгоценным раствором, порхала в воздухе и никак не хотела приземляться на драгоценные корни наших волос, так что время, отведенное на “созревание” цвета, грозило затянуться. Правда, Мэрилин переживала только из-за своего завитка. Ему требовалось получить свою дозу. Она расслабленно внимала старой даме, но как только очередь доходила до ее заклятого врага, она преображалась и шутки с ней были плохи: палочке отныне строго запрещалось порхать в воздухе.
Как только завиток был обработан – тщательно и в полной тишине, – старая дама, пересыпавшая свою речь всякого рода “deary”, “sweety” и “sugar”, не далеко ушедшими от наших “солнышка”, “душечки” и “зайки”, продолжала свое повествование ровно с того места, на котором ее прервали. Ее послушать, так Джин Харлоу обесцвечивала волосы сутками напролет, потому что наша дама, не отлучаясь ни на минуту, постоянно присутствовала в повседневной, интимной и супружеской жизни своей любимой звезды и даже при ее агонии.
Дама возвращалась в Сан-Диего на самолете во второй половине дня, не забыв перекусить на дорогу. Мы к этому моменту становились безупречными блондинками. Мэрилин – платиновой, я – с каштановым отливом, таково уж было мое амплуа. Мы убирали на кухне, потому что пол был усыпан комками пропитанной перекисью ваты.
Я смеялась при мысли, что мне осветляет волосы дама, якобы сотворившая легенду, о которой писали все газеты моей юности. Моя подружка не видела в этом ничего смешного. Она же не зря отыскала адрес заслуженной пенсионерки. Она в нее верила. Любила и уважала ее. Оплачивала ей перелеты от и до мексиканской границы, поездки на лимузине и тосты с черной икрой. Она стала своего рода связующим звеном между той первой Блондинкой и новой блондинкой-Мэрилин. Кроме того, Мэрилин, я понимаю это только сейчас, хотела протянуть ей руку помощи, когда все ее бросили. Так часто забывают технических работников, незаменимых в тот момент, когда они занимаются камерой, звуком, гримом и прической, то есть пока на них есть спрос. Они скрыты от глаз публики, но без них звезда на экране не появится.
Наши кухоньки служили не только парикмахерской. Иногда мы их использовали по прямому назначению. Не так уж часто, не скрою, но все-таки пару раз нас угораздило поиграть в кухарок. Например, мы устроили макаронный пир горой, объединив наши знания в области пасты, Мэрилин поделилась опытом, приобретенным в семье Маджо, я – у родителей мужа, и мы обе удостоились жарких комплиментов, когда ужин был готов. Миллер и Монтан гордились женами.
У нее был еще один халат, нечто большое и длинное, из пунцового бархата. Это был подарок Миллера на новый 1960 год. Облачаясь в него вместо халатика из искусственного шелка, Мэрилин говорила о нем, как другие – о норковой шубке, найденной – и ведь находят! – под рождественской елкой. К этому наряду она надевала на шею или прикалывала в волосы в виде диадемы тонкие бусы из дикого янтаря. Кроме этого украшения, я видела на ней только два огромных кулона из стразов, и все.
Я говорю о том, что Мэрилин носила в своем бунгало № 21, потому что она покидала бунгало № 21, только чтобы рано утром отправиться на съемки, она возвращалась в него по окончании рабочего дня и вообще не выходила оттуда ни в субботу, ни в воскресенье.
А съемки, судя по всему, были ей не очень по душе. Потому что множество людей на протяжении всей ее жизни пытались вбить ей в голову, что она кто угодно, только не актриса. И что если бы не он или не она, Мэрилин была бы не в состоянии произнести с правильной интонацией даже фразы типа “сейчас пойдет дождь”. В итоге она им поверила. Они стоили ей целое состояние, но она продолжала им платить.
