Майорат - [11]

Я поцеловал протянутую мне руку и признался, что и меня в первый день или, вернее, в первую ночь поразила тревожная неприютность этого места. Баронесса пристально смотрела мне в лицо, когда я объяснял это впечатление самим видом старого замка, и в особенности судейской залы, свирепствованием морского ветра и т.д. Быть может, по моему тону и выражению моего лица она поняла, что я что-то скрываю, ибо, когда я умолк, баронесса нетерпеливо воскликнула:

— Нет! Нет! С вами случилось что-то ужасное в этой зале, в которую я не могу войти без страха. Заклинаю вас, откройте мне все!

Лицо Серафины покрылось мертвенной бледностью, я видел, что лучше правдиво рассказать ей обо всем, что со мной приключилось, чем оставить ее возбужденной фантазии представить себе призрак, быть может, по неведомым мне причинам еще более страшный, чем тот, который мог представить себе я. Она слушала меня, и ее страх и волнение все возрастали. Когда я упомянул о царапаньи в стену, она воскликнула:

— Это ужасно! Да, да! В этой стене скрыта ужасная тайна!

Когда я рассказал, как мой старый дядя изгнал призрак силою своего духа, она глубоко вздохнула, словно с ее души свалилось тяжкое бремя. Откинувшись назад, она закрыла лицо обеими руками. Теперь только я заметил, что Адельгейда нас оставила. Я давно уже кончил свой рассказ, и так как Серафина все еще молчала, я тихонько встал, подошел к фортепьяно и попробовал переливающимися аккордами вызвать духов, которые могли бы успокоить Серафину, вывести ее из того мрачного мира, который открылся ей в моем рассказе. Потом я начал напевать как можно нежнее одну из трогательных песен аббата Стефани. Полные печали звуки "Occhi perché piangete" [4] пробудили Серафину от ее мрачных грез, и она слушала меня, кротко улыбаясь, а на ее ресницах переливались жемчужины.

Как случилось, что я опустился перед ней на колени, что она склонилась ко мне, я обвил ее руками и на губах моих загорелся долгий, жаркий поцелуй? Как же случилось, что я не потерял рассудка, почувствовав, что она нежно прижимает меня к себе, а выпустил ее из объятий и, быстро поднявшись, подошел к фортепьяно?

Отвернувшись, баронесса сделала несколько шагов к окну, потом обернулась и подошла ко мне с почти гордым видом, который вовсе не был ей свойственен.

— Ваш дядя — самый достойный человек из всех, кого я знаю,— сказала она,— он ангел-хранитель нашей семьи, пусть поминает он меня в своих молитвах!

Я не мог проронить ни слова, губительный яд, который вкусил я с ее поцелуем, проник во все мои жилы и нервы и жег их огнем! Тут вошла фрейлейн Адельгейда; неистовая душевная борьба излилась горячими слезами, которых я не мог сдержать. Адельгейда посмотрела на меня с удивлением и многозначительной улыбкой, я готов был ее убить. Баронесса протянула мне руку и сказала с невыразимой нежностью:

— Прощайте, мой милый друг! Прощайте! Помните, что, быть может, никто лучше меня не понимал вашей музыки; эти звуки будут долго жить в моей душе.

Я пробормотал несколько бессмысленных слов и опрометью бросился в свою комнату.

Старик мой уже спал. Я пошел в залу, упал на колени, горько рыдал, призывая имя возлюбленной,— словом, предался всем глупостям любовного безумия, и только громкий возглас проснувшегося дяди: "Тезка, ты, кажется, помешался! Или снова борешься с волком? Ложись в постель!" — только этот возглас заставил меня войти и комнату, где я улегся спать с твердым намерением видеть во сне одну Серафину.

Было уже за полночь, когда я, еще не успев заснуть, услышал отдаленные голоса, беготню вверх и вниз по лестницам и хлопанье дверей. Я прислушался — и услышал в коридоре приближающиеся шаги, потом открылась дверь в залу, и вскоре постучали в нашу комнату.

— Кто там? — громко спросил я.

— Господин стряпчий, господин стряпчий, проснитесь! — доносилось из-за дверей.

Я узнал голос Франца и когда спросил: "Уж не пожар ли в замке?"— старик мой проснулся и закричал:

— Где горит? Где опять началась эта проклятая чертова игра?

— Ах, вставайте, господин стряпчий, вставайте, — стонал Франц, — вас требует господин барон.

— Чего нужно от меня барону? — спросил старик,— разве он не знает, что стряпчие ночью имеют обыкновение спать?

— Ах,— тревожно воскликнул Франц,— вставайте же, дражайший господин стряпчий, госпожа баронесса при смерти!

С криком ужаса вскочил я с постели.

— Отвори Францу дверь! — крикнул мне старик.

Я, совершенно обезумев, метался по комнате, не находя ни дверей, ни ключа. Дядя вынужден был мне помочь. Франц вошел бледный, с расстроенным лицом и зажег свечи.

Едва мы успели набросить на себя платье, как услышали в зале голос барона:

— Могу я поговорить с вами, любезный Ф.?

— А ты зачем оделся, тезка? Барон ведь посылал только за мной,— заметил старик, собираясь выходить.

— Я должен пойти туда, я должен ее увидеть и потом умереть,— промолвил я глухо, как бы раздавленный безутешной скорбью.

— Здорово ты придумал, тезка! — говоря это, старик захлопнул дверь перед самым моим носом, так что завизжали петли, и запер ее снаружи. В первую минуту, возмущенный этим насилием, я хотел вышибить дверь, но, быстро сообразив, что такое необузданное бешенство может иметь только дурные последствия, решил дождаться возвращения дяди, а там уж, чего бы мне это ни стоило, вырваться отсюда. Я слышал, как старик возбужденно говорил с бароном, слышал, что они несколько раз упоминали мое имя, но больше ничего не мог разобрать. С каждой секундой положение мое становилось все убийственнее. Наконец я услышал, что кто-то пришел за бароном и он выбежал из залы. Старик вошел в комнату.